В июне 1914 года Андрей Климентов училище окончил и осенью устроился на работу конторским служащим в губернское отделение страхового общества «Россия». Работал он там недолго — два месяца и в январе 1915-го поступил в «Общество Юго-Восточных дорог», где уже много лет трудился его родной дядюшка Михаил Васильевич Лобочихин.
От той поры сохранился следующий документ, написанный красивым, ровным почерком молодого человека, похоже, действительно пригодного к исполнению тех служебных обязанностей, которые он стремился на себя взять.
«Господину Начальнику Службы Пути и Зданий Ю.-В.-ж.-д.
Мещанина Андрея Платоновича Климентова Прошение
Честь имею покорнейше просить не отказать предоставить мне должность конторщика в вверенной Вам Канцелярии или Бухгалтерии Службы Пути. Я окончил полный курс городского училища, знаком с конторской службой, могу хорошо работать на пишущей машинке и считать на счетах. Возраст мой — 16 лет. Покорнейше прошу не отказать в моей просьбе, т. к. я и мои родители нуждаемся в службе. Безусловно оправдаю порученное мне дело и заслужу доверие к себе. Хотя возраст мой и мал, но условия жизни заставили меня серьезно относится[3] к делу и потому покорнейше прошу препятствие к принятию со стороны возраста не чинить, а испытать меня на деле. 1914 г. Ноября 12 дня.
Андрей Климентов.
Адрес: сл. Ямская пригородная города Воронежа д. № 192».
Этот дом 192 с деревянными ветхими воротами по Миллионной улице будет описан в повести «Ямская слобода», а еще раньше в рассказе «Волчок»:
«Был двор на краю города. И на дворе два домика — флигелями. На улицу выходили ворота и забор с подпорками.
Тут я жил. Ходил домой я через забор. Ворота и калитка всегда были на запоре, и я к тому привык».
Конторским служащим с окладом в 20 рублей Климентов проработал полтора года, после чего с характеристикой «Конторщик Климентов к своим обязанностям относится добросовестно» в июле 1916-го поступил литейщиком на трубочный завод. О причинах перехода мелкого служащего в рабочий класс в биографиях писателя ничего не говорится, но можно предположить, что работа на литейном заводе, изготовлявшем оружие, причем работа очень тяжелая (впоследствии она отразилась в одном из первых известных платоновских рассказов «Очередной», а также в рассказе «Серега и я»: «Мастерская давила и ела наши души. Люди там делались злыми. Цельный день мы таскали носилки со стружками и мусором…»), давала освобождение от воинской повинности, под которую Платонов должен был рано или поздно попасть. Не случайно в заполненном им собственноручно извещении о принятии на службу в контору ЮВЖД в 1915 году в графе «Отбывал ли воинскую повинность, когда, в какой части и где именно» значится ответ: «Жду призыв».
В солдаты императорской армии слобожанин не стремился, и впоследствии Первая мировая война будет изображена в платоновской прозе как страшное бесчеловечное бедствие («…по семь дней на фронте черепа, не спавши, крушил!» — говорит один из героев «Ямской слободы»), и никакой героизации ее, оправдания — в отличие от куда более сложного авторского отношения к войне Гражданской, не говоря уже о войне Великой Отечественной, — у писателя не найти, а мотив уклонения от воинской службы встретится в «Ямской слободе» в разговоре между ее героями: Филатом и Игнатом Княгиным, по-уличному Сватом:
«…— А там, черти-дураки, кровь проливают…
— Где? — спросил Филат, и глаза его засочились от чужого участия.
— Где — не на бабьей бороде: на войне! Слыхал ты что-нибудь про войну, иль тут анчутки живут?
— Слыхал, Игнат Порфирыч! У меня в теле недомерок есть — бумагу на руки дали, так и хожу с ней — боюсь заховать куда-нибудь. А по нашей слободе мужиков мало забрали: кто на железную дорогу учетником стал, а кто белобилетник».
Еще более резко война осуждается загадочным гостем Мишей, большевиком, который приходит в дом к двум шапочникам — Филату и Свату — и остается у них: «Я на фронте был — там народ поголовно погибает, а ты говоришь, что сын мой еще больше увечиться будет! Да разве я дам его какой сволочи! Разве я пущу его на такое мученье…»
И хотя Платон Фирсович Климентов как машинист участия в боевых действиях не принимал, его отношение к перспективе отдать в действующую армию сына вряд ли сильно разнилось.
Окончательно Андрея Климентова освободила от империалистической войны революция. После установления советской власти молодой рабочий вторично пополнил число конторских служащих на ЮВЖД, где занимался продажей пассажирских билетов, и одновременно в сентябре 1918 года поступил сначала на физико-математическое, а затем перевелся на историко-филологическое отделение Воронежского государственного университета. Перед юношей открывалась гуманитарная карьера, однако что-то с ней не сложилось либо увлекло иное, и уже в мае следующего года Платонов оставил университет, проучившись в нем всего один курс, а в июне поступил на электротехническое отделение открывшегося в Воронеже рабочего железнодорожного политехникума.
Это была одна из самых важных развилок в его судьбе, и сделанный выбор многое в ней предопределил. Платонов шел в литературу не через гуманитарное образование, а через техническое, через производство, и позднее настаивал на том, что таким и должен быть путь пролетарского писателя. Учеба часто прерывалась, шла Гражданская война, наступал Деникин, Воронеж превращался в прифронтовой, а то и во фронтовой город и переходил из рук в руки. «Не доучившись в технической школе, я спешно был посажен на паровоз помогать машинисту, — писал Платонов в автобиографии. — Фраза о том, что революция — паровоз истории, превратилась во мне в странное и хорошее чувство: вспоминая ее, я очень усердно работал на паровозе… Позже слова о революции-паровозе превратили для меня паровоз в ощущение революции».
Революция и Гражданская война в России совпали с тем возрастом в его жизни, когда человеческая душа наиболее отзывчива и восприимчива к происходящему в мире («Бывает счастливое время, когда историческое развитие мира совпадает в людях с движением их сердец», — размышлял он позднее в рассказе «Афродита»), она уже не совсем юна и наивна, но еще не успела огрубеть и покрыться коркой скепсиса и иронии, что отчасти с Платоновым с течением времени произойдет и что с самого начала революции было в той или иной степени присуще его более старшим современникам — Бунину, Куприну, Пришвину, Булгакову, Алексею Толстому, Зинаиде Гиппиус, Мережковскому, не увидевшим в случившемся в России в 1917 году никакой музыки, а только кровь, жестокость, бесправие и оттого однозначно воспринявшим русскую смуту как национальную трагедию и катастрофу, а если свое мнение о революции и переменившим, то позднее.
