Однажды, спасаясь от атаки, «побежденные» вместе с «победителями» налетели впопыхах на классного наставника Осипа Осиповича и даже помяли его… За это, конечно, «были расставлены по углам класса, простояли час и были задержаны на час в гимназии после уроков (оставлены без обеда)»{Сборник «Товарищ Бауман», изд.?. М., 1930, стр. 21.}.
Второй и третий классы — годы увлечения Коли и Сущинского играми в войну, в розыски индейцев. Сверстники по гимназии вспоминают, что у Коли попеременно брали верх то «войны», то рыбалки, го верховая езда, то коньки. А в пятом-шестом классах у юного Баумана появилось новое увлечение, такое же сильное, как раньше каток и верховая езда, — танцы. Мать, по воспоминаниям брата Эрнеста Эрнестовича, не успевала чистить замшевые перчатки, — покупать лайковые у юного Баумана не было, конечно, средств. Коля танцовал с увлечением и, по отзывам его сверстников, обладал несомненным талантом и в искусстве стремительного вальса в три па и в огневой мазурке.
— Вот это — за вальс! Это — за падекатр! А эти три — за мазурку! — весело улыбаясь, говорил довольный гимназист, вернувшись от знакомых и с торжеством показывая братьям и сестрам призы за лучший танец: вырезанные из золотого и серебряного картона «медали», «ордена» и даже «звезды» самых оригинальных форм и размеров.
Усиленные занятия танцами еще более развили в мальчике ловкость, подвижность и стремительность. Однако «танцовальная горячка» (как впоследствии называл это время сам Николай Эрнестович, рассказывая о своем детстве товарищам по заключению в Лукьяновской тюрьме) продолжалась недолго: детство быстро, хотя и незаметно, переходило в раннюю юность. Коля начал увлекаться чтением. Любовь к книге, к протяжной русской песне, любовь к живому, безыскусственному рассказу переплелась в душе мальчика-подростка с тягой к волжской природе, летним закатам и свежим, росистым зорям. Учился же Коля посредственно: он ненавидел мертвящую зубрежку классической гимназии. Баумана привлекали естественные науки. Любознательный мальчик, так хорошо узнавший еще в раннем детстве поэзию природы, красоту густых лесов и поемных волжских лугов, стремился расширить свои знания по природоведению, естествознанию. Но именно эти науки, во избежание «заразы дарвинизма», и были в крайнем загоне: гимназические учебные планы отводили естественно-историческому циклу времени в четыре раза меньше, чем занятиям по изучению древних языков: латинского, греческого и церковно-славянского. Курс математики был явно ущемлен по сравнению с бесконечными «extemporalia» (переводы с русского на древние языки, производившиеся без подготовки) и заучиванием наизусть больших отрывков из описаний походов Юлия Цезаря. Даже физика преподавалась по достаточно ограниченной программе, а целый ряд опытов (например, по электричеству) вообще рекомендовалось не проделывать на глазах учащихся, ограничившись словесным упоминанием о них на уроке, «ибо опыты эти не содействуют укреплению принятых основ богословия, а наоборот, оные могут повергать молодые умы в сомнение».
Подобного рода циркуляры попечителей учебных округов не были в те времена редкостью.
Соратник Баумана по революционной работе в подпольных рабочих кружках П. Н. Лепешинcкий дает меткую характеристику гимназическому обучению в те времена:
«Что такое была гимназия восьмидесятых годов — всякий знает, если не по собственному опыту, то хотя бы понаслышке… Мракобесие классных наставников и их свирепая расправа с любителями чтения, не удовлетворявшимися гимназической библиотекой и получавшими книги из городской публичной библиотеки; внезапное посещение теми же воспитателями квартир учеников, причем горе тому несчастному, у которого на столе или в шкафу оказалась бы во время таких посещений запретная литература, вроде, например, Щедрина или Белинского, не говоря уже о Добролюбове, Писареве или Чернышевском; бесконечные формы издевательства над личностью ученика и т. д. и т. д. — обо всем этом много уже писалось и много может порассказать любой из современников, сам испытавший в свое время прелести гимназической муштры в период наиболее свирепой общественной реакции в России»{П. Н. Лепешинский. На повороте. М.,1936, стр. 8.}.
Другой современник Баумана — С. И. Мицкевич — дает яркую картину «классической муштры» — экзамен по латинскому языку:
«На первом экзамене — в письменной работе, переводе с русского на латинский (extemporalia) — я сделал одну ошибку: вместо сослагательного наклонения употребил изъявительное; это с моей стороны была простая описка: одно наклонение от другого отличалось только одной буквой. И вот за опущение этой одной буквы я получил двойку, что почти определяло провал всех моих трудов за два с половиной года»{С. И. Мицкевич Революционная Москва (1888–1905) М., 1940, стр 51.}.
«Классицизм», то-есть безудержное увлечение древними языками, усиленно насаждался и процветал в Казанской гимназии. Николай Эрнестович впоследствии вспоминал, что уроки греческого и латинского языков буквально умерщвляли всякую попытку ученика к самостоятельной работе, к живой мысли.
Молодой Бауман оживал лишь на уроках русского языка и в особенности литературы. Великие русские писатели — борцы за счастье народное — открывали перед живым, увлекающимся юношей яркие, талантливые страницы, незабываемые и по своей поэтической красоте и по силе жизненной правды. Классическая гимназия позволяла изучать корифеев русской литературы лишь в пределах программы, соответствующими «начальственными властями рассмотренной и одобренной». Даже Пушкина изучали «в рамках программы». Но Бауману все же удалось прочесть и «Деревню», и сатирические эпиграммы великого русского поэта. Более того, ему удалось ознакомиться с произведениями Радищева и Чернышевского, с выдержками из «Колокола» Герцена{Характерно свидетельство о том, что читали в провинции (в конце восьмидесятых — начале девяностых годов) в поволжских и заволжских городах: «читали Чернышевского, Добролюбова и Писарева, конечно, Некрасова и русских беллетристов, «Один в поле не воин» Шпильгагена, «Историю одного крестьянина» Эркмана-Шатриана, редкие счастливцы — Герцена и «Отечественные записки». Маркс еще тогда не дошел до Уфы… Я видел «Что делать?» Чернышевского. Разбухшая, с подклеенными листами, кое-где с написанными от руки страницами, вся испещренная заметками на полях восхищенных читателей, читанная и перечитанная книжка переходила из рук в руки, из дома в дом великой драгоценностью и считалась обязательной для прочтения молодому человеку, вступавшему в жизнь» (С. Я. Елпатьевский, Воспоминания за 50 лет. М., 1929. стр 99.).}.
