Молодые гимназисты, как вспоминают товарищи Николая Эрнестовича по гимназии, уже с тринадцати-четырнадцати лет стремились к более серьезной «духовной пище». Через старших братьев — студентов столичных высших учебных заведений, приезжавших в Казань на каникулы, получала гимназическая молодежь строжайше запрещенные сочинения Добролюбова, Писарева, Чернышевского. Эта плеяда великих критиков осветила нам, желторотым еще подросткам, путь к революционной борьбе, к торжеству рабочего дела, к великим социальным преобразованиям, — вспоминал десятки лет спустя один из товарищей Баумана. С каким торжеством в горящих глазах, с какими предосторожностями приносили гимназисты под полой форменного пальто или на дне обязательного ранца драгоценный томик Чернышевского, обличительные статьи Добролюбова! Книгу удавалось получить чаще всего лишь на один вечер, в крайнем случае до утра, — и ночь незаметно пролетала за чтением книг великих русских демократов.
Книга Писарева «Прогресс в мире животных и растений», эта талантливейшая популяризация идей великого Дарвина, произвела на подростка Баумана совершенно исключительное впечатление. Но не только книги были друзьями Коли. Живой, общительный, нередко склонный к шалости и даже «к дерзкому неуважению» гимназического начальства, мальчик не мог замкнуться в рамки одного лишь книжного изучения жизни. «Мыслящий реалист не только мыслит по книгам, но и сам узнает жизнь» — эту идею Писарева, столь широко распространенную среди молодежи семидесятых и восьмидесятых годов, молодой Бауман усвоил великолепно.
Для вступающего в сознательную жизнь юноши открывались широкие пути — прежде всего тесное общение с товарищами по учению и затем общение с рабочими из мастерской отца.
Молодой Бауман находился с первых же лет ученья в тесной и дружной товарищеской среде. В гимназии он легко и живо, благодаря своему веселому, открытому, жизнерадостному характеру, сходился с товарищами. Некоторые из них стали его друзьями на всю жизнь и до сих пор с необычайной теплотой и глубочайшим нравственным удовлетворением произносят имя Николая Баумана. Одним из таких друзей для Коли Баумана оказался его сверстник по гимназии, Володя Сущинский. Многое их сблизило: и страсть к чтению, и любовь к физическому труду, к долгим прогулкам и походам в Заволжье. Сущинский жил неподалеку от семьи Бауманов и вскоре сделался постоянным гостем Коли. В свою очередь, и Коля нередко засиживался в тесной каморке Володи Сущинского: или за решением сложной геометрической задачи, или чаще всего за «запретной» книгой — увлекательными статьями Белинского, Добролюбова.
Вот живое свидетельство этого пламенного увлечения юных друзей светочами русской литературы: «Книга (не гимназический учебник, конечно) становится нашим другом, нашим постоянным собеседником. Единственно она доставляет нам радость первых продуманных мыслей, первых осознанных целей. Бауману было лет 16. Читали мы «Русское богатство», читали Писарева, Добролюбова, Чернышевского, читали очень много. Многое ли мы тогда понимали — не вспомню, но думаю, что понимали не все… мы мечтали о жизни для народа и смерти за него, мы стремились к борьбе за правду, за права угнетенных, за господство в жизни труда», — пишет в своих воспоминаниях об этих молодых годах В. Г. Сущинcкий{Сборник «Товарищ Бауман», изд. 2. M., 1930, стр 26.}.
«Радость первых продуманных мыслей, первых осознанных целей!» — вот что ярким пламенем осветило дальнейший путь только что вступающих в сознательную жизнь юношей.
Мечты о служении народу были для Баумана и Сущинского весьма реальными и конкретными. Народ, с его тяготами, заботами и нуждой, был здесь же, буквально в том же доме. Стоило лишь войти в мастерскую отца, чтоб вплотную столкнуться с самыми доподлинными представителями народа. Старый мастер-резчик Нефедыч — живое олицетворение только что минувшего крепостного права. Нефедыч отлично знал уклад деревенской жизни, деревенские обычаи, любил старинные поволжские песни, знал немало сказок и прибауток. Мало того, старый резчик, работая в городах, познакомился и с грамотой, полюбил чтение. Он наизусть читал молодым друзьям большие отрывки из Некрасова и Кольцова, с увлечением рассказывал о своих молодых годах, когда бурлачил на низовьях Волги. Откинув назад свисавшие на лоб еще густые, но уже тронутые серебром старости волосы, перехваченные на лбу ремешком, для удобства работы над верстаком, старик, не торопясь, проникновенно и сильно читал на память стихи своего любимого поэта:
Плечами, грудью и спиной
Тянул он барку бичевой,
Полдневный жар его палил,
И пот с него ручьями лил,
И падал он, и вновь вставал, —
Хрипя, «Дубинушку» стонал…
Или вспоминал горькую жалобу другого народного поэта:
— Эх, приятель, и ты, видно, горе видал,
Коли плачешь от песни веселой…
Нет, послушай ка ты, что вот я испытал,—
Так узнаешь о жизни тяжелой!..
Задушевные беседы и чтение любимых стихов «певца горя и гнева народного» чередовались с рассказами о недавних, еще свежих в памяти казанских крестьян, трагических событиях в селе Бездна. Крестьяне этого села (Спасский уезд Казанской губернии), глубоко разочарованные манифестом 1861 года, на деле давшим помещикам волю распоряжаться крестьянской землей, восстали против властей. Тысячная толпа, под предводительством пламенного оратора — односельчанина Антона Петрова, потребовала прочитать «настоящий, с царскими орлами» манифест. Как на крыльях, полетела вниз и вверх по Волге весть о том, что «баре волю скрыли», что в церквах читают подложный, барский манифест. Антон Петров уверял, что в подлинном манифесте «вся земля к крестьянам отходит». К волнениям бездненских крестьян примкнули многие села и деревни Спасского, Лаишевского и Чистопольского уездов Казанской губернии, села соседних губерний — Самарской, Симбирской. Более месяца волновался крестьянский мир, пока правительство не заглушило мятеж залпами высланных на подавление бунта войск…
И перед притихшими молодыми, впечатлительными слушателями оживали яркие картины совсем недавнего прошлого, оживала трагедия крестьянской жизни, разыгравшаяся неподалеку от Казани. Нефедыч умел в точности передать не только содержание речей Антона Петрова, но и настроение крестьянской мaccы, их чаяния и надежды. С непередаваемой силой рисовал он картину расстрела царскими войсками безоружных крестьян. И, закончив этот потрясающий, правдивый рассказ о бездненской трагедии, свидетелем которой ему самому довелось быть, старый резчик обычно заключал беседу глубоко проникавшими в душу мальчиков стихами из некрасовской поэмы «Саша»:
