И… презрение окончательно вытеснило жалость.
Допрашиваю. Пленный говорит охотно. Отвечает на все вопросы.
— В роте осталось лишь двадцать пять человек, да, потери большие, да, надоело, тянет домой. Впрочем, вам не удастся усидеть тут. В штабе полка поговаривали, вас завтра сбросят в Волгу. Сколько огневых точек? Дайте припомнить…
Припомнить — пожалуйста, а чтобы уточнить, предлагаю карту. Он искренне обрадовался. Смотрит, чертит ногтем схемы огневых позиций орудий и пулеметов и показывает положение рот. Перечисляет количество стволов и… видимо, не врет. А в заключение, словно оправдываясь, разводит руками: «Кто мог подумать, по Франции не столько шли, сколько ехали, по Греции — тоже, а вот вы…»
Не льстит, а просто констатирует прискорбное обстоятельство. Просто жалуется на судьбу. И становится ясно, парень превратился в послушную машину, лишь недавно он кое-что начал соображать и сейчас чувствует себя одураченным. Отсюда и услужливая улыбка и угодничество перед новым хозяином. Хотя нет, кое-что старое еще сидит в эсэсовце, и крепко сидит.
— А все-таки не понимаю, зачем сопротивляетесь? Войну-то проиграли. — И трусливое выражение лица сменяется наглым, правда лишь на одно мгновение. Он снова трусит.
Но что за шум в коридоре? Возвратилась группа отвлечения. Оказывается, и они взяли «языка».
— Вернее, не взяли, сам взялся, — объясняет бравый сержант, командир отделения.
— Как сам?
— Да, именно сам, товарищ капитан. Мы шумим, стреляем, а он как из-под земли кричит: «Гитлер капут!», руками машет. Тут фриц минами нас накрыл, головы не поднять, а он ползет…
Маленький, небритый человек в ненавистного цвета мундире деловито кивает головой. Лицо его, как и одежда, серовато-зеленое, однако губы не дрожат, глаза смотрят прямо, пожалуй, приветливо.
Он говорит очень быстро, волнуясь, а рассказывает вполне правдоподобное. Был женат на еврейке, и с первых дней прихода к власти наци жизнь не жизнь. Марию взяли в концлагерь, детей в приют. Самому едва удалось откупиться. На фронте мечтал лишь о плене.
Возможно, и врет перебежчик, хотя вряд ли. В душе веришь ему.
Напрашивается вывод: Германий-то две, одна фашистская, другая мирная. Но сколько «чистых», а сколько «нечистых»?
Позже с пленным беседует начальник политотдела, а я возвращаюсь к себе. Сажусь за стол, собираюсь работать. Потом не помню, как это случилось. Открываю глаза — передо мной Гуртьев.
— Спите, спите, дорогой, — по-стариковски зябко ежась, сказал он. — По ошибке зашел, уверяю, по ошибке.
Знаем мы эти ошибки! Вскакиваю и уже до утра пишу разведсводку.
Чудная штука сон, всего лишь полчаса отдыха, а свеж.
…Утро 29 сентября серое, холодное, ветреное.
Исписав несколько листков, вышел из штольни и направился было на доклад к полковнику, но, к счастью, вовремя перехватил Аргунский.
— Владимир Евгеньевич, побрейтесь, а то… — он сделал выразительный жест.
Бритье. О нем я не забывал в штабе армии, здесь же… Впрочем, совет мудр. Припомнился и парикмахерски безукоризненный подбородок комдива, и подтянутость его измотанных бессонными ночами работников штаба. Нет, положительно в этом есть своя житейская мудрость. Чем хуже условия, тем жестче с ними борьба.
Побрившись, причесавшись, пришив белый подворотничок, вхожу в блиндаж командира дивизии. Там по-прежнему идет работа.
Вдруг с южной части завода доносится канонада. Полковник подошел к телефону.
— Алло, алло! Говорит «Накал». Противник открыл орудийный огонь, справа просачиваются автоматчики. Что? — в трубке молчание, связь прервана.
Вбегает старшина комендантской роты Комов.
— Автоматчики просочились к штабу, — докладывает он.
— Просочились? — переспрашивает Гуртьев. — А много их?
— Около роты. Наступают к штольне.
— Надо уничтожить. Ясно?
— Ясно. Уничтожим.
— Вы с третьим взводом наступаете, да смотрите же внимательнее…
— Разрешите доложить, товарищ полковник, в третьем взводе осталось четыре штыка.
— А разве я вас об этом спрашивал? — немного рассердился Гуртьев.
— Слушаюсь, не спрашивали.
— Наступаете с южного ската оврага в направлении юго-восточного угла завода. Справа — Чуднов. Сигнал — красная ракета. Противника разбить. Об исполнении донести.
— Слушаюсь, разбить и доложить.
— Чуднов! — вслед за этим вызвал комдив.
— Есть, товарищ полковник.
— Примите командование вторым взводом саперов вместо Ткачева, он чувствует себя неважно.
— Разрешите доложить, товарищ полковник, очень даже важно, — сильно хромая, подбегает лейтенант Ткачев, раненный во вчерашнем бою.
— Мне лучше знать, не мешайте. — И снова к Чуднову: — Понятно?
— Так точно. Виноват, товарищ полковник, там осталось всего два человека.
— А я разве просил вас подсчитывать? — и левая бровь полковника поднялась кверху.
— Есть, не просили подсчитывать.
— Повторяю: примите командование вторым взводом. Задача — уничтожить прорвавшегося противника.
— Есть, уничтожить прорвавшихся.
— Наступление по сигналу красной ракеты. Используйте элемент внезапности. Действуйте решительнее.
— Останетесь здесь с оперативным дежурным и пятью автоматчиками… Держите связь с частями… — обратился комдив к начальнику штаба дивизии полковнику Тарасову. — Надо продержаться во что бы то ни стало! — Затем спокойно, тоном, не допускающим возражений: — Я с личным составом штаба атакую в районе объекта номер шесть.
Они оба склонились над картой, испещренной пометками и записями. Через десять — пятнадцать минут, вооруженные автоматами, пулеметами, противотанковыми ружьями и гранатами, офицеры штаба занимали оборону вокруг КП дивизии. Полковник Гуртьев лично руководил боем. Он был, как всегда, спокоен, и спокойствие комдива передавалось окружающим.
— Капитан, — раздался за моей спиной его голос, — передать противотанковое ружье майору Чернову. А вам быть в моем резерве.
— Плохо окопались, лейтенант, углубить, — поправил он другого командира, а затем обратился к младшему лейтенанту, залегшему тут же: — Ну как?
— Хорошо, замечательно! — лихо ответил тот, устраиваясь в своей ячейке.
— Неправда, хорошего мало, зря хорохориться не следует.
Немцы продолжали обстрел. Под их прикрытием наступали автоматчики. Вот они совсем близко. Слышатся крики:
— Рус!.. Шнель Вольга, рус, буль-буль…
Вдруг взвилась в небо красная ракета.
Комов, Чуднов и мы с разных сторон бросились в атаку. Может возникнуть законный вопрос: а не слишком ли незначительны были наши силы? Но в боевых условиях тех дней горстка храбрецов могла сделать многое.
