начала услужливо рисовать передо мной картины канувшей в Лету молодости…
Первый маршрут — улица Правды, теперь, наверное, опять Кабинетская? В доме № 20 по этой улице я провела десять лет. Это 320-я школа, в прошлом прославленная гимназия Mарии Стоюниной, которую закончила в 1917 году моя мама. Там же, пятью годами позже, училась Леночка Набокова, младшая сестра писателя, с которой мы полвека спустя очень подружились. А ее старший брат Володя несколько лет занимался почти напротив — в Первой гимназии — в наше время это была 321-я школа, — пока не перешел в Тенишевское училище.
От нашей школы никаких следов. Обшарпанное жилое здание, даже знаменитый козырек над резными дверьми отвалился. В одном квартале от школы — Дом культуры хлебопекарной промышленности по прозвищу, кажется, «Хлеболепешка». Там после войны крутили трофейные фильмы. Многие из них были не немецкими, а американскими, будто мы воевали с Америкой. Помню Марику Рёкк в «Девушке моей мечты», Дину Дурбин в «Сестре его дворецкого» и «Ста мужчинах и одной девушке», Франческу Гааль в «Петере» и «Маленькой маме». Весь этот хлам внушил мне абсолютную уверенность в том, что голливудская продукция является высшим проявлением человеческого гения.
Рядом с «Хлеболепешкой», в доме № 12 на пятом этаже, жили гораздо позже моей школьной поры Толя Найман с Эрой Коробовой. Найман начинал свою литературную жизнь изящными и благородными стихами. На улице Правды он жил недолго, переехал в Москву к новой жене, моей лучшей подруге Гале Наринской. А вот Эра, ничуть не изменившаяся за последние много-много лет, живет все там же и, не задыхаясь, взлетает к себе на верхотуру.
Улица Рубинштейна, дом № 23. Сейчас из ворот этого желтого дома появится Сережа Довлатов в коричневом пальто нараспашку, в шлепанцах на босу ногу, с ядовитой сигаретой «Прима» в зубах. Рядом семенит фокстерьер Глаша, метко названная Сережей березовой чурочкой. Когда Сережа куда-нибудь спешит, он несет Глашу подмышкой. Ему — 26 лет, он худ, небрит и ослепителен.
— Я достоин сострадания, — говорит он вместо приветствия. — Мать меня презирает, а Лена уже три дня не здоровается. Обе правы: я выбросил в окно пишущую машинку…
Еще квартал по той же стороне. Из подъезда выходит губастый Женя Рейн в полувоенном френче а-ля Мао Цзедун, с тремя авоськами пустых бутылок и сталкивается нос к носу с Яшей Гординым. Яша живет на Малой Московской, в трех минутах ходьбы. В данный момент Яша направлялся к своему младшему брату Мише, жившему с Рейном в одной квартире. Встретившись с Рейном, Яша меняет свои планы, забирает из Жениных рук одну авоську, и они вместе идут освобождаться от бутылочной ноши. Я не слышу, о чем они говорят, но полагаю, что обсуждается вчерашний поэтический вечер у Рейна. Читали стихи: сам хозяин, Гордин, Бродский, Найман, московская гостья Наташа Горбаневская (в августе 1968 года она, в числе семерых человек, выйдет на Красную площадь протестовать против вторжения советских войск в Чехословакию).
Комната Рейна набита поэтами и слушателями, лица плавают в сигаретном дыму. Художник Миша Беломлинский притулился на стуле возле шкафа и рисует в блокноте шаржи. Мне их прекрасно видно, потому что кто-то посадил меня на шкаф. Вот Миша набросал портрет моего мужа Вити, и мне не нравится, что он нарисовал ему нос уточкой и утвердил очки на самом его кончике. В знак протеста я тоненькой струйкой лью Мише вино за воротник рубашки.
— Лей белое вино, а не красное, мерзавка, — кричит его жена Вика. — Красное не отстирывается!
На дворе, кажется, 1967 год.
Двадцать три года спустя я брожу взад-вперед между Сережиным и Жениным домами, заглядываю во дворы, смотрю в слепые глазницы окон, в наглухо закрытые для меня подъезды. Сколько в этих домах прочитано стихов и прозы! Сколько выпито водки, рассказано сплетен! Сколько раскрыто секретов и тайн! Сколько дано и нарушено клятв!
На память приходят посвященные Сереже строки Рейна:
Неужели выходили оба окнами на Щербаков переулок,
У Пяти углов назначали утреннее свиданье?
Что осталось от этих прогулок?
Ничего не успел я тебе сказать на прощанье.
Вот теперь говорю: Ты был самым лучшим
в этом деле, где ставят слово за словом,
самым яростным, въедливым, невезучим,
и на все до конца навсегда готовым.
…Возвращаюсь на Разъезжую. Полвека назад, заглянув во двор дома № 13, можно было увидеть в компании, играющей в волейбол, маленького, прыгучего Анри Волохонского. Тогда он еще не носил своего знаменитого бархатного берета. Зайдя эдак лет 10–12 спустя в соседний подъезд, мы оказались бы в гостях у Игоря Ефимова. С его женой Мариной Рачко мы учились в одной 320-й школе.
Итак, Разъезжая, дом № 13, большая ефимовская коммуналка. Коридор украшен настенными велосипедами и корытом, на кухне соседи, как мне казалось, круглосуточно жарили котлеты. Перепадало и ефимовским гостям.
Марининой бабушке Олимпиаде Николаевне принадлежит бессмертная фраза, до сих пор являющаяся неоспоримым аргументом в любом философском споре. Заходит ли речь о политике, театре, кино, книгах, прошлогодней погоде или способах жарки котлет, мы цитируем покойную Олимпиаду Николаевну, отсылавшую нас к последней, высшей инстанции: «ВЫЙДИ НА КУХНЮ, СПРОСИ КОГО ХОЧЕШЬ».
В этой коммунальной квартире, на дне рождения Марины, 15 ноября 1967 года, я впервые увидела Сергея Довлатова.
Обычно в день Марининого рождения у них собиралось около тридцати человек — поэты, писатели, художники, в большинстве не печатаемые и не выставляемые, однокашники Марины и Игоря по Политехническому институту, а также школьные или соседские приятели вроде меня.
Накануне дня рождения я позвонила Марине с обычными вопросами:
1. Что подарить?
2. Что надеть?
3. Кто приглашен?
На третий вопрос Марина ответила, что будут «все, как всегда, плюс новые вкрапления жемчужных зерен».
— Например?
— Сергей Довлатов, знакома с ним?
— Первый раз слышу… Чем занимается?
— Начинающий прозаик.
— Способный человек?
— По-моему, очень.
— Как выглядит?
— Придешь — увидишь, — засмеялась Марина и повесила трубку.
Глава вторая
Эта неаполитанская наружность
На Маринин праздник я пришла не одна, а с Эльжбетой Мыслинской, коллегой из Польши, которую мне поручили в университете развлекать в порядке общественной нагрузки. Мы опоздали на час, вечеринка была в разгаре. Народ толпился в кухне и коридоре — ефимовским соседям полагаются медали за терпимость и добродушие. Большие приемы Игорю
