Ловцов уже засопел. Мелок обламывался. Останкин, ожесточась, готов был понести чушь, лишь бы не опозорить себя в глазах людей, как вдруг — легко и вразумительно — закончил чертеж и повторил урок Антона Петровича о площади круга. Он с уважением смотрел на свой чертеж, и его уже не беспокоило угрюмое сопение Ловцова».
Было много других случаев. Кое о чем молодой человек тогда же сообщал в своих письмах самым милым людям, и однажды в одном из ответных писем он прочитал такие слова: «Я хотела бы, чтобы ты обо мне когда-нибудь сказал так же, как ты научился говорить о своей новой работе и о железе…»
Пи эр квадрат! А может, эта математическая аксиома, точнее, именно нежелание понять ее, считаться с нею — становится причиной того, что и в судьбе человека что-то вдруг рушится и провисает, как прутья в неправильно собранной арматурной балке, — надолго, а то и на всю жизнь. Ведь не всегда встречается хороший учитель.
«Я хотела бы, чтобы ты обо мне когда-нибудь сказал так же…»
В другой раз он услышал, собственно, тот же отзыв, но на иной лад:
— Он пишет об арматуре, как о любимой девушке.
Это льстило ему, хотя еще недавно образ мыслей у него был другой — и ничего подобного написать он не мог.
И в самом деле, мыслимо ли? Теперь — через много десятилетий я читаю с улыбкой:
«Мастер отнял руку, и на его лице выразилось восхищение. Он стоял над законченной вещью.
Два часа тому назад вещи не существовало. Ее создала потребность в ней, потребность и нетерпение мастера. В срок, необходимый и достаточный, железные прутья превращались в организм арматурной колонны, мастер осуществлял власть над материалом. Из пустоты, из представлений, из желания прикосновений, из опыта борьбы с железом, из предчувствия предмета—из чувства мастера — сделана задуманная вещь.
В прилежных руках все одинаково полезно.
…получились фигурки — разнообразные, как упражнение в чистописании: палочки, зигзаги, кривые с хвостиком, с двумя хвостиками, овалы, ромбы, треугольники. Всего этого требовала архитектура колонны.
Мастер размечал железо.
Он делал над верстаком движения, как портной. С мелком и метром в руках он наклонялся над прутом, и на железе, как на тесьме, отмечал какие-то точки.
Мастер гнул железо.
Он делал округлые и плавные движения, как кашевар…
Тютин — так зовут мастера. Павел Тютин.
В детстве он любил плести корзины.
…из далекого бытия пришло напоминание о родстве вещей. В руках мастера колыхнулась «змейка» — еще одна фигура арматуры. Колыхнулась и блеснула и напомнила прыжок рыбы, не то струю дождя, и вдруг он понял: то, чего он хотел в детстве, совершилось: а хотел он участия в делах природы…
Участвовать в делах природы, то есть, как это теперь понятно, в беспрерывном ее творчестве, — вот этого-то он и хотел еще тогда, когда играл с обрезками жести, цинка, с колесом, с глиной, с травою, с песком. Доступность создавать вещи и формы беспокоила и восхищала его, и он нетерпеливо шевелил пальцами с обгрызанными ногтями.
И вот он — мастер. Он самый умелый и важный: через его искусство проходит качество вещи. Именно он должен проследить и сделать ее такою, какою она задумана предшественниками: конструктором, чертежником, десятником и сортировщиком материала.
Мастер собирает конструкцию.
Рядом с ним работает его бригада.
В тепляке пахнет деревом, смесью извести и глины, железом. Во весь рост, протянув вперед руки, как садовники, подстригающие сад, заканчивают арматурщики вязку арматуры — железный скелет здания, сооружение, похожее на огромную мышеловку.
Но это — будет дом, выстроенный Павлушей Тютиным вместе с другими. Арматуру зальют бетоном. Железо получит счастливое соединение с цементом и гравием и схватит под собою мощный фундамент…
Мастер улыбается.
Я понял улыбку Тютина, и думаю, что хорошо понял».
Ценность вещей весьма относительна. В пустыне изнемогающий от жажды человек отдаст кошелек с золотом или бриллиантами за кувшин воды. Много горя причинишь ребенку, отняв у него цветное стеклышко, через которое он видит мир преображенным, не нужно ему здесь ни пирожного, ни новой рубашонки.
Берегите это детское пристрастие, цените воображение, это— истинная ценность.
Мир вещей, окружающих человека, а тем более отбор вещей — говорят о нем самом. Но есть вещи, привлекательные для всех одинаково — и притом с возраста самого раннего. Каждый отец, каждая мать знают, как трудно оторвать ребенка от зрелища автомобиля, только что подошедшего или промчавшегося мимо. Что привлекает дитя? Загадочность вещи, воплотившей в себе быстроту, красоту и силу. В ребенке пробуждено воображение — истинное богатство человека.
Сколько помню себя, все мало знакомое или совсем незнакомое, малодоступное или совсем недоступное — пароходы, редкостные в то время автомобили и совсем нездешние фантастические аэропланы («Фарман» или «Блерио») не только владели моим воображением, появление автомобиля, в котором сидел Уточкин, или полет Пегу, совершавшего мертвую петлю над одесским аэродромом, — это были этапы развития человека. Теперь это ясно.
Были такие этапы и позже.
То, к чему я присмотрелся на Днепрострое, было пустяком по сравнению с тем, что я увидел позже — и увидел и испытал.
Об этом и идет речь, но о чем бы не пошла речь, ничто в моих чувствах не было способно заменить море, все, казалось мне, пришло с моря, от моря, из-за моря.
Сильнейшие разочарования я перенес в ноябре 1914 года, когда Турция вступила в войну против России на стороне германской коалиции. Среди ночи турецкие миноносцы атаковали одесский порт, а крейсер «Меджидие», немного не дойдя до цели, сел на банку в виду Одессы. Мальчуганы чуть свет побежали к морю. В гавани мы увидели выглядывающие из хмурой воды трубы и мачты затопленных торпедами судов. Над бассейнами порта было странно тихо, кое-кто утверждал, что в туманной дымке у берегов Дофиновки — по ту сторону бухты — он видит турецкий крейсер.
Это было не только разочарованием, это было оскорблением: Турция стала нашим врагом — до сих пор теплая и живописная страна, откуда изо дня в день привозили горы вкусных фруктов, кокосовых орехов, Табаков. Всегда в прежние времена наш город был разукрашен яркими вывесками фруктовых и табачных магазинов с изображением турка в чалме. У причалов в порту рядами стояли турецкие шаланды и фелюги. Я и сам — мальчишкой — не только ходил на дубках в Херсон за арбузами и дынями, но успел побывать на фелюге приятеля-турка Али-Ба-ба-Асмана в Синопе. Для нас, портовых мальчуганов, море служило как бы продолжением двора и улиц. И вот именно с этого времени, со времени первой мировой войны, выходы в море стали либо совсем невозможными, либо затруднительными. Но и тогда редкий день проходил без того, чтобы хотя бы с бульвара взглянуть на море, оставшееся сокровищем неизменным. Все клонилось к морю — и чувства, и речи, и стихи, и поведение. Расставшись с Одессой в начале двадцать восьмого года, я долго жил с чувством совершенной измены — иные чувства, иные речи, иные стихи — и даже не стихи, а первые попытки писать прозой. Как видите, странная получалась у меня проза.
