Вот и панская усадьба. Во дворе метушатся люди, остервенело лают собаки. Устимко и мать стоят у панского крыльца, как нищие у церкви, но на них никто не обращает внимания. Наконец из дома в сопровождении эконома выплывает пани. Мать падает на колени и Устимка толкает в бок: кланяйся, мол. Устимко становится на колени, опускает вихрастую голову, но не метет чубом землю, как это принято делать в таких случаях. Пани замечает, что он исподлобья поглядывает на нее. Она делает шаг к нему и, присев, бьет мальчика со всего маха по щеке.
— Пся крев! Як стоишь, быдло!
Устимко до крови закусывает губу, втягивает голову в плечи, ожидая нового удара. Но пани бьет не его, а мать. Кричит, повышая голос до визга:
— Як учила его? Розог захотела?
Мать шепчет, чтобы Устимко кланялся и просил прощения, а у него спина не сгибается, язык не поворачивается.
Мать умоляет пани не наказывать их. Она клянется богом, что Устимко послушный. Это он от перепуга онемел. Пани любит, когда перед нею трясутся от страха, и сменяет гнев на милость. Мать уходит, а Устимко остается у крыльца, окруженный панскими собаками. Ему хочется кинуться за матерью, ему хочется бежать куда глаза глядят, но он знает: так делать нельзя. Его поймают, высекут и опять приведут сюда. И отец и мать наказывали ему: «Все терпи, сынку. Так уж богом заведено: пан панует, а мужик горюет…».
В памяти народной сохранился рассказ, из которого видно, как невыносимо трудно жилось маленькому Устимке в панском доме. Пани Розалии мало было того, что она заставляла его работать до изнеможения. Она еще требовала, чтобы он «пiдслухував, що кажуть про панiв стapi наймити, i доносив їй». Устимко отказался это делать, за что и попал в немилость. Пани Розалия жестоко порола его за все: и за то, что он делился куском хлеба с нищими; и за то, что никак не соглашался быть доносчиком; и за то, что кланялся не так подобострастно, как того ей хотелось.
Розсердився пан на мене
Та й вiддав в солдати…
Кармалюку, вражий сину,
Що з тобою буде?..
Село Головчинцы стояло недалеко от шляха, по которому день и ночь скрипели чумацкие возы на город Бар, а оттуда на Каменец-Подольск. Места тут были глухие: болота, трясины, дремучие леса, тянувшиеся на сотни километров. Здесь и находили себе приют беглые крепостные, рекруты, солдаты. И часто по ночам маленький Устим просыпался от стука в окно. Отец, не спрашивая, кто и откуда, шел открывать. Мать, не зажигая лучины, доставала из печи остатки борща, отец вносил охапку соломы, ибо больше нечего было постелить. Все это делалось осторожно, чтобы никто не увидел и не донес пану: того, кто давал приют гультяям (так шляхта называла беглых крестьян), пороли розгами. Но никакие кары не могли заставить крестьян выдавать панам собратьев своих. Они всячески помогали им, говоря: «Хай coбi люди йдуть…».
И люди шли: и одиночками, и семьями, и даже целыми селами, спасаясь от неминуемой гибели.
Уход в Новороссийский «рай и в Бессарабию принял массовый характер. Крестьяне, как пишется в официальных справках, побросав все, «в одному одязi» шли искать лучшей доли. Одни поселялись в черноморских степях, где был большой спрос на рабочие руки, а потому и эксплуатация не такой жестокой; другие нищенствовали до тех пор, пока их не хватали и не угоняли в Сибирь как бродяг; третьи, собравшись в загоны, громили усадьбы своих ненавистных врагов.
Борьба крепостных крестьян Подолии приобретала все больший размах.
Маленький Устим слушал рассказы людей, ставших на путь борьбы, и в его душе рос и креп дух непокорности. А еще больше историй о гайдамаках, о вольных землях Устим слышал у костра, гоняя лошадей в ночное. Ему часто снилось то, о чем велись — разговоры: мчится он на лихом коне. За ним громом раскатывается гул копыт гайдамацких коней. Подлетает он к панскому дому и зажигает его со всех сторон…
В панском дворе не было такой черной работы, которая бы обошла Устима. Винокурня считалась сельской каторгой: там, в духоте и сырости люди работали буквально круглые сутки, нередко обваривались кипятком и паром. В этот ад и послала пани Розалия Устима, как только он вышел из пастушечьего возраста. Но Устим рос парнем сильным, он стойко переносил все муки. В девятнадцать лет он отрастил усы, волосы стриг «пiд макiтру» и больше походил на запорожского казака, чем на крепостного пана Пигловского.
Устим полюбил дивчину своего села Марийку Щербу. Родные согласились на свадьбу. Нужно было идти к пани Розалии, падать ей в ноги и просить разрешения жениться. Устиму очень не хотелось идти на поклон к своему злейшему врагу, но делать было нечего. И пошел он с невестой на панский двор.
Долго стояли у крыльца, не смея зайти в дом, и, как только пани Розалия вышла, упали перед нею на колени.
— Цо? Цо то есть?[12] — гневно воскликнула пани Розалия.
— До мосци вашей, наияснейшая пани, — с трудом выдавил Устам. — Благословите…
— Цо-о?! Геть з очей моих!
Прогнала пани Розалия и родных Устима. «Тодi Кармалюк самоправно оженився», — говорится в одном из народных рассказов.
Было это в 1806 году. Священник, видимо, обвенчал молодых в то время, когда паны отвозили своих сыновей в Варшаву и, как правило, гостили там у родственников всю осень. Такое нередко случалось, что православные попы, которых презирала шляхта, исповедовавшая католицизм, за определенную мзду венчали крестьян против панской воли, чтобы насолить недругам своим. Особенно независимо начали вести себя православные священники после присоединения Подолии к России, ибо высшая власть была на их стороне.
Но ни женитьба, ни рождение сына Ивана (1807 год) — ничто не могло спасти Устима от солдатчины. Пани Розалия решила во что бы то ни стало отомстить непокорному хлопу. То, что у него были жена и сын, не смущало ее: хорошая взятка — сильнее законов. Тем более что за рекрута казна платила пятьсот рублей.
В ожидании сдачи в рекруты Устим прожил пять лет.
А летом 1811 года пани Розалия приказала заковать Кармалюка в колодки и запереть в погреб. Осталось лишь ждать офицера с командой солдат — рекрутов уводили под конвоем, как арестантов. Но Устим был не из тех, кто сдавался без боя. И когда пани Розалия уже торжествовала победу, ей доложили:
— Кармалюк бежал!..
Все лето Устим, как показывали на допросе его земляки, «шатался неизвестно где». За время этих скитаний он понял: участь бродяги ничем не лучше рабской, ибо жизнь под гнетом постоянного страха, что тебя схватят и погонят в Сибирь, тоже не жизнь. Дома без пана шагу не ступишь, а здесь без сотского да урядника. Всем подай «письменный вид», а нет его — ступай в острог.
