— Какое малое зерно, а великая сила в нем кроется. Хлеб…
Скудный родился хлеб. Часто повторялись засушливые годы, а в тысяча девятьсот одиннадцатом такая сушь охватила природу, что потрескалась от жажды земля. Зной выпил и речушку, и болотца, вытянул соки из посевов, скрутил листья на деревьях в черные трубочки, отнял у людей надежду. Не собрали крестьяне даже семян. Пустынно на гумнах, ветер тоскливо шевелит жалкие остатки старой соломы. Не заливают, как прежде, по первому морозцу колодезной водой «ладони»[3] для молотьбы, и с токов не слышен веселый звон цепов. Нечего молотить, нечего возить на мельницу. Печально машут на ветру ее деревянные крылья. Нет былого веселья на шумных ярмарках, не гуляют в деревнях свадеб. Голод…
В избе Мальцевых тем и теплится жизнь, что жарко топится печь.
— По дрова собираешься, Семен? — безучастно спрашивает Анна Степановна мужа. Терентий поднимается с полатей.
— Лежи, лежи, сынок, я один съезжу, вот разве Купчика с собой возьму, — и он ласкает свернувшуюся под порогом собачонку.
Из леса вернулся отец без собаки.
— Тять, а Купчик где?
— Отстал по дороге Купчик, не докликался его, — вздыхает отец и отворачивается к стене.
По весне нашел Тереша под березой в колке грязную собачью шкурку, заплакал:
— Тять, а это ведь Купчик…
— Зарой, сынок, в землю. Прости, не мог я смотреть, как собака умирает голодной смертью, убил ее. Пойдем в поле, пахать будем.
Урожайный выдался тысяча девятьсот тринадцатый год. Оправились от голода деревни. Водила молодежь песенные хороводы. В Мальцеве пригожих девчат много, не уступают окрестным женихам и парни. Летом в короткие ночи до утра не смолкают смех, разговоры на околице. Соберутся девушки в кружок, пошепчутся, расхохочутся, да частушкой по парням. А те в долгу не остаются.
Зимой собираются на вечерки то в одной избе, то в другой.
— Что, жених, невесту присматриваешь? — спрашивает отец собирающегося на вечерки сына.
— Да не, тять, — краснеет тот и еще старательнее зачесывает волосы.
— А глянется-то кто? — не унимается отец.
Вконец сконфуженный «жених» выскальзывает за дверь. По дороге к Феклиному дому, у которой откуплена на сегодня просторная горница, мечтает: «Хорошо бы, Татьяна пришла. А может, попросить тятю да запрячь коня в выездные санки и покатать девушек?»
У Терентия сжимается сердце: не отдадут за него Татьяну, сыщут жениха богатого.
Не знает Терентий и про сговор родителей женить его на соседской девушке из бедной семьи. Они только все чаще и чаще намекают насчет просватанья.
Незаметно прошла в игрищах зима, а там и лето приспело. В разгар сенокоса привезли из уездного города Шадринска жуткую весть: война. Поначалу много не брали. Ушли на германский фронт солдаты срочной службы, потом стали брать запасных и ратников первого разряда. Заголосили бабы, запричитали, провожая кормильцев. Терентий, как единственный сын, числился в ратниках второго разряда, и война казалась далекой. По осени стукнуло Терентию девятнадцать. Вся тяжелая работа по хозяйству на нем теперь лежит, уходят из отца силы.
— Женить парня пора, — решает Семен Абрамович. Брат Иван уговаривает попытаться посватать Татьяну.
— Что хоть и дом-пятистенник у них, — убеждает он, — не встанет же поперек счастья родной сестры.
— Супротив воли брата Татьяна не пойдет, — сокрушается Семен.
Уговорил-таки Иван, заслали сватов, да вернулись те с отказом. Закручинился Терентий, услышав, что просватали его любушку за другого. На ту оказию приехала из соседней деревни Потанино родственница, бабка Марья.
— Ой да, милок, у меня для тебя завсегда невеста найдется, приезжай!
Шутки да прибаутки, а поехал Терентий к бабке Марье потанинских невест смотреть. Понравилась белолицая, синеглазая, с длинной светлой косой Прасковья.
— А что, пошла бы за меня, Паня? — шепчет Тереша, наклоняясь к девушке.
— А пошла бы, — отвечает Прасковья, — люб ты мне.
На том и сговорились молодые и через два дня назначили свадьбу. Не ходил больше на веселые игрища Терентий. Ровня его вся семьями обзавелась. В поле да со скотиной не до игрищ — разве что вспомнят, как холостяковали. У Параши характер десять раз на дню переменится. То смиренная да ласковая, а то мечется по избе дикой кошкой. Чем дале, тем хуже, и все не по ней:
— Отделимся от стариков, заживем своей семьей, сами хозяева будем.
— Нет, не оставлю я родителей, — не соглашается Терентий. — Они меня вскормили, вспоили, теперь я должен их кормить.
А война хоть и далеко, но аукается в деревне: кого-то уж в живых нет, а мужиков все забирают и забирают. Дошла очередь до ратников второго разряда. Призвали на военную службу и Терентия. Покидал он родное село в первых числах апреля шестнадцатого года. Прощался с отцом, с матерью, с молодой женой и недавно родившейся дочкой.
— Ничего, — утешал отец, — бог даст, вспашем, посеем. Подрос жеребчик, запрягу и его в плуг. Ты служи за отечество, за царя, не дай в обиду землю нашу русскую!
В последний раз оглянулся Терентий. Сквозь прозрачные кружева берез синели крыши изб. Знать бы, что отрывает проклятая война надолго, что забросит на чужбину — припал бы в прощальный миг к земле-матушке, целовал бы ее, не отрываясь…
За Уралом, за рекой казаки гуляют,
Утром рано на заре в поле выезжают…
Хмельно, бесшабашно пели на телегах. Путь лежал в Шадринск, потом — в Екатеринбург, на учения. А что там дальше — старались не думать.
Через пять долгих лет возвращался Терентий Мальцев в родное село, к милой своей земле. О ней не переставал он думать, когда промерзал в сырых окопах и когда, обессиленный изнурительной работой и голодом, валялся в тифозном бараке лагеря для военнопленных.
В тяжелых коротких снах являлось ему русское поле, зыбкими волнами переливались поспевающие хлеба, слышалась в голубой дали печальная песня. Видения были так явственны, ощутимы, что Терентий рвался всем телом с жестких дощатых нар, протягивал худые руки. Но не мог сделать ни шага, будто прикован был тяжелыми цепями.
— Браток, очнись, не кричи, — успокаивал сосед по нарам.
— Нет, — до хрипоты стонал, метался в бреду Терентий, — дойду, все равно дойду!
…И вот уже только пятнадцать верст из оставшихся позади тысяч отделяют его от дома.
— Это ж надо встретиться! — удивлялся земляк Яков Панфилович, не сразу узнавший в тощем, заросшем щетиной солдате мальцевского мужика, сына Семена Абрамовича. Они сели в поезд в Богдановичах и теперь доехали до последней станции перед домом — Лещево-Замараево. — А сказывали, будто сгинул ты без вести в неметчине.
