Познакомившись и посоветовавшись с В.И. Вернадским, Зубр решил провести серию экспериментов с помощью меченых атомов для выяснения коэффициента накопления растениями радиоизотопов: как накапливаются, как распределяются, перераспределяются, т. е. выяснить отношения в системе растение — почва. Работу он назвал «вернадскологией». Опыты ставились в простейших условиях: взаимообмен меченых атомов между высеваемыми растениями и грунтом осуществлялся в дощатых ящиках и в проточных банках. Бачки заряжались ящиками с землей, с одного конца пускали раствор радиоизотопов. Все компоненты можно было мерить на выходе, устанавливать миграцию тех или иных изотопов. (Только сейчас стало ясно, насколько опередил время Зубр: на этих работах строится защита от радиоактивности.) Аппаратура была самая простая. В этом отношении Тим считал: «Чем сложнее и дороже аппаратура, тем глупее наука, которая этими аппаратами проделывается. — Он щурился и улыбался улыбкой заговорщика. — Кнопка «стоп» — самое мудрое техническое изобретение. Я ее в каждом приборе прежде всего ищу. Аппаратура должна быть оптимальной, а не максимальной точности».
Между тем обстановка в Германии накалялась. Несколько раз Зубра отзывали в Россию. Но его удерживал ход лабораторных экспериментов. Бросить их на полпути, не получив результатов, он не мог. Зубр не придавал значения своему непокорству и, уж наверняка, не задумывался о последствиях.
Вторая мировая война набирала силу. Николай Владимирович начал скучать по Москве. Ему снились Остоженка, Арбат, Калуга. Но это была не ностальгия, а несправедливость истории, которая застигла его» в самый неподходящий момент… Дома убивают и сажают единомышленников, а он отсиживается у немцев в стране. Наука стала его убежищем. Он обдумывал синтетическую теорию эволюции. Выстраивалось учение о микроэволюции. Начиналась
она с популяции. Строилась из элементарного эволюционного материала — мутаций и простых известных факторов — популяционные волны, изоляция, отбор.
Вскоре перестали приходить письма из России. Прекратились советские радиопередачи. Не было газет со статьями о родине. Бежать было нельзя. Начались гонения на русских и евреев. Старший сын — Дмитрий — подался в антифашистскую организацию. Приводил домой беглецов. Зубр устраивал их в свою лабораторию, оформлял на различные должности. Всего, по некоторым данным, насчитывалось более ста человек, в спасении которых приняли участие Зубр и связанные с ним люди. Вскоре арестовали сына. К Николаю Владимировичу стали приходить люди с предложениями покинуть страну и принять подданство США. Ссылались на хорошие условия работы, собственный институт, лаборатории. Было заманчиво: многие переезжали. Но Зубр оставался — не мог бросить сына одного в чужой стране, да к тому же он верил в победу и понимание русских. Вечера проводил в кабинете. Никого туда не впускал. На ковре вытоптал дорожку — ходил по ней взад-вперед весь вечер. Стены кабинета были увешаны портретами русских ученых-естествоиспытателей и биологов от М.В. Ломоносова до Н.А. Северцова, М.А. Мензбира, Н.К. Кольцова, С.С. Четверикова и СИ. Огнева: «мой иконостас» — так называл это Зубр.
В начале мая 1945 г. старший сын погиб во время восстания заключенных в Маутхаузене перед самым приходом американских войск. Весной русские службы арестовали Николая Владимировича, но вскоре отпустили. Осенью снова приехали за ним, препроводили в Москву, провели следствие, суд. Обвинили в невозвращении на родину в свое время. Сослали в лагерь, куда ссылали бывших полицаев, дезертиров, бандитов. Когда хватились друзья, не могли найти — затерялись документы. Разыскивали Зубра больше года и нашли лишь в начале 1947 г., помогли, вытащили, доставили в Москву, а оттуда направили на Урал: заниматься проблемами биологической защиты от радиации, последствий атомных бомб.
А был Тимофеев-Ресовский в Карлаге, одном из концлагерей того времени (в нем же находился и А.И. Солженицын). Был он в тяжелом состоянии, обессиленный, с последней стадией пеллагры, страшной лагерной болезни, когда от голода наступает авитаминоз, такой, что никакая пища уже не усваивается. Соседи по бараку тащили его на работы в котлован, сажали к стенке, и он пел. Зубр умирал, потому что не осталось ничего, за что стоило бы держаться. Когда пришел приказ доставить его в Москву, его лечить не стали: положили на сани и повезли сто пятьдесят километров до станции по лютому морозу. К тому же уголовники «на прощанье» вырезали ему бритвой спину суконного бушлата на портянки. В Москву привезли в беспамятстве. В больнице МВД был разработан метод кормления его внутривенным способом. Вскоре перемогся, начал набирать силы.
Жена с сыном Андреем продолжали сидеть в Бухе, регулярно посылали запросы о муже. Вскоре им пришло приглашение приехать на Урал. Это был Зубр…
Работа кипела. Выполнили множество экспериментов, но публиковать было ничего нельзя — в стране полный запрет генетики. Американцы публиковали, а русские — нет, хотя наши ученые первые изучили комплексообразователи для выведения радиоизотопов из организма человека. Занимались биологической очисткой сточных вод от радиоизотопов. В это время Зубра как бы не существовало. Где находится, уцелел ли после войны, что с ним стало — никто из биологов не знал ни за границей, ни у нас, — таковы были его условия работы. Когда лабораторию закрыли, советских ученых распределили кого куда. Зубра — в Уральский филиал Академии наук.
В 1956 г. Николай Владимирович приехал в Москву для того, чтобы сделать доклад на одном из семинаров по физике у П.Л. Капицы. На Казанском вокзале его встречали друзья со слезами радости на глазах. Многих, конечно, уже не было в живых, большинство подверглись гонениям и репрессиям.
Летом Николай Владимирович руководил биостанцией в Миассово, близ Урала. К нему приезжали студенты из России и других стран. У него не было никакой защиты — ни высоких званий, ни покровителей. Разве что имя, которое не нуждалось в приставках. Важно было, что это Зубр, его слова, его оценка.
Вскоре противники Николая Владимировича пустили слух, что в Германии он работал на гитлеровцев, ставил эксперименты на людях, на советских военнопленных. Пошли анонимные письма в Академию наук. Близкие ему люди избегали разговоров с ним. Он молчал, клевета расползалась. Посторонние люди в разных учреждениях встречали его недружелюбно. Все зло, был убежден он, шло от политики, от которой он бежал, ограждая свою жизнь наукой. Но политика настигала его каждый раз за институтскими воротами. Недоверие окружило его петлей, чуть что — она затягивалась. Неверно было бы считать, что его не заботила собственная репутация. Почему же он отмалчивался? Его соратники, Н.Н. Воронцов и А.В. Яблоков, считали — гонор мешал. Оправдываться не желал, доказывать свою честность, порядочность, любовь к родине. Не желал прикрываться гибелью сына. Гордость не давала. Самолюбие.
