И — снова пауза… Пауза, которая свидетельствует о том, что даже на такую громадную порцию лести и искренности, которую предложил ему Кончак, Игорь тоже не поддается. Тогда у хана возникает мысль о другой уловке. Возможно, он не прибегал к ней раньше, потому что хорошо знал Игоря и то, что русские по-другому относятся к женщине — такие понятия, как «гарем», «невольницы», для русских, для христиан не существуют. Но все же, кто знает — а вдруг подействует, раз все аргументы оказались бесполезными?
И он начинает плести новые сети: «Хочешь ты пленницу с моря дальнего, чагу-невольницу из-за Каспия?» Потом начинает расхваливать своих «красавиц чудных». Игорь не отвечает и на это предложение. Казалось бы, он должен возразить, возмутиться, воскликнуть: «Что ты мне предлагаешь, как ты можешь говорить мне такие вещи!..» — ведь хан знает, что Игоря ждет Ярославна. И это молчание князя Кончак понимает уже как согласие. Потому неудержимо летит музыка и заканчивается радостным восклицанием: «Что ж молчишь ты?» Иногда исполнители произносят это сердито, грубо — нет, наоборот, в этом радость Кончака. Для него, возможно, подобный аргумент оказался бы самым сильным, и в аналогичной ситуации он «клюнул» бы именно на него. Потому-то молчание Игоря он и воспринял как согласие. Потому-то он и восклицает: «Что ж молчишь ты? Если хочешь, любую из них выбирай!» Торжествующая музыка, которой заканчивается ария, показывает состояние Кончака, чувствующего себя в данный момент победителем в разговоре.
Только дальнейшее развитие действия показывает, что Кончак просчитался и этот монолог-диалог закончился не в его пользу. После арии Кончак поет: «Гей! Пленниц привести сюда! Пусть они песнями и пляской потешат нас и думы мрачные рассеют», то есть действует так, будто получил молчаливое согласие Игоря. Игорь наконец отвечает:
«Спасибо, хан, на добром слове,
Я на тебя обиды здесь не знаю
И рад бы сам вам тем же отплатить[29].
А все ж в неволе не житье,
Ты плен когда-то сам изведал»,
Он уже открыто напоминает, что Кончак сам был пленником, а затем говорит о том, как бы он использовал свободу, предложенную Кончаком, — для того, чтобы вернуться к войскам и искупить свое поражение победой в новой битве.
Разбор арии Кончака вовсе не означает, что я советую всем исполнителям чувствовать и думать, как мой Кончак, — музыку и текст можно понимать иначе, но что обязательно — развитие эмоций и мысли должно зависеть от реакции на молчащего собеседника.
Бывают иные монологи, как ария Филиппа в «Дон Карлосе» Верди, когда человек на сцене один. Здесь развитие настроения другое. В таком случае надо из музыки, из текста, из смысла всего происходящего понять, от каких «опорных пунктов» отталкивается в своем развитии каждая часть арии — действительно монолога.
Верди в начале сцены дает ремарку: «Король в глубоком раздумье сидит за столом, заваленным картами. Два двухсвечных светильника догорают. Сквозь стекла окон пробивается заря». Но мне в музыке слышится не неподвижное положение Филиппа, не только постоянное возвращение его к одной и той же мысли, тревожащей душу, но и какая-то телесная маята. Потому я всегда в этой арии хожу — или появляюсь в кабинете, не понимая вначале, где я, или хожу по нему — до начала пения. Вот мысль, которая без конца гложет деспота и к которой, собственно, сводятся все его переживания в этой арии: «Ella giammai mámò!»(B переводе С. Ю. Левика, который будет использоваться и далее: «Нет, не любила меня…») Наконец он эту мысль высказывает. Вспоминает словно в бреду, как печально она посмотрела на его седины, когда приехала из Франции, и снова повторяет: «Нет, не любила меня». И только тут король приходит в себя. Он был настолько поглощен своими переживаниями, настолько измучен ими, что не понимал, где он находится:
«Что со мной… Скоро свечи догорят…
В окно прорывается свет, взошла заря!
В трудах дни мои протекают,
А сон глаза мои и в ночи не смыкает!»
Тут хочется сесть — в музыке слышится расслабление. Королю становится жалко себя. Он начинает как бы себя оплакивать, предсказывать свое мрачное будущее: «Сон лишь тогда глаза мои смежит, когда я лягу в гроб в порфире похоронной». И грустно-жалостливо поет он эту часть арии.
Монолог Филиппа — разговор с самим собой. После слов о вечном приюте, который ему даст Эскуриал, король словно успокаивается. Но вдруг возникает новая музыка, постепенно все более и более активная, и речь Филиппа становится жесткой и энергичной. Почему так происходит? Тут нужно найти для себя какой-то толчок: может, его взгляд упал на шкатулку, которая попала к нему и которая, по его мнению, заключает в себе тайну измены Елизаветы. Может, он вспомнил жену и всплыли все его подозрения по отношению к ней и сыну. Следует страстно высказываемое желание, чтобы бог дал ему возможность «читать, как в сердце бог мысли людей». И все это с момента перехода триолей в секстоли перед словами: «О, если б дано было нам, королям…» — требует — так я чувствую, — чтобы Филипп встал, диктует активные движения короля — монарх мечется, как зверь в клетке.
Дальше идет нечто вроде жалобы, обращенной к самому себе, жалобы ожесточенной и отчаянной: «Только уснет король, козни вмиг расцветают: предатель крадет венец, королева изменяет…» И когда после этих мысленно увиденных и пережитых им картин Филипп возвращается к той же мелодии и к тем же словам, что предшествовали бурной части монолога («Сон лишь тогда глаза мои смежит…»), он уже не может произнести их так, как вначале. Он теперь будет переживать все с еще большей жалостью к себе, он говорит уже не себе самому, а словно кричит на весь мир. На этот раз невозможно петь сидя, как вначале, — только стоя.
От этого большого накала чувств Филипп вновь ненадолго возвращается к мысли, что все же до того, как наступит его конец, хотелось бы иметь возможность читать в сердцах людей — узнать, что они от него скрывают, что против него таят, и мстить за то, держать всех в страхе, держать всех в своих руках. Опять музыка требует движения, опять метания зверя в клетке и — резкая остановка и огромная пауза. Возвращаясь к первой фразе монолога: «Нет, не любила меня…» — Филипп уже не может ее петь так, как в первый раз, в какой-то прострации, даже не отдавая себе отчета в том, что говорит. Теперь он произносит эти слова с болью, осознавая их ужасное значение, и последнюю фразу монолога: «Любить меня не могла» (или: «Она не любит меня» — существуют разные переводы) — он уже кричит в отчаянии. Мы понимаем, что самое страшное в жизни этого человека — жестокого властелина, который никого не любил и которого никто не любит, а только боятся или ненавидят, — то, что он любит Елизавету и это единственное проявление естественного человеческого чувства в его сердце. И оно не находит ответа.
