Тесть
…Никогда не говорил о войне…
Даже когда просили собственные дети.
Только серьезнел и замыкался надолго — «Да как — нибудь потом…» Невысокий, плотный, с простецким «вяцким» лицом.
И всю жизнь, ту, которую я знал — заботился о семье.
Любил ходить на рынок..
Его в троллейбусе однажды обозвали «спекулянтом» — когда он с Центрального рынка вез домой две полные авоськи…
Он не обиделся.
Улыбнулся как-то виновато…
Проработал еще двадцать лет после увольнения. И был душой любого коллектива.
А как он бегал по Питеру — Ленинграду тогда еще, когда приехал к нам в гости…
Казалось, что он хочет оббежать весь город, чтобы снова вобрать в себя его красоту…
Он будто чувствовал, что осталось мало…
Совсем мало…
Медали… «Отечественная»… две «Звездочки»… «Знамя»… «Невский»…
«Невский»… их было всего сорок две тысячи, за всю войну…
…«награждаются командиры Красной Армии, проявившие в боях за Родину в Отечественной войне личную отвагу, мужество и храбрость и умелым командованием обеспечившие успешные действия своих частей»…
Мы уже не узнаем, за что…
Мой сын, его внук, приезжая из далеких своих Африк и Америк любит открыть эту заветную шкатулку — и перебрать ордена…
Но он не поднимет архивы.
Он еще помнит деда.
Может быть правнук… может быть…
…Не сдавался до последнего. И когда я приезжал в отпуск, с какой — то тогда не понятой мною болью интересовался: А не принял ли я присягу Украине… и как там флот… и Город…
И что вообще в вооруженных силах?
Наверное я обижал его, когда отмахивался, да мол все нормально, служим..
Мы всегда думаем, что родители — вечны…
А он плевал в телевизор, когда выступали «перестройщики».
Мы смеялись.
А не смешно. Горько.
И только за сутки до смерти
в бреду
с отрезанной — привыкшими кромсать привезенных с этой уже, чеченской войны раненных — хирургами Ростовского госпиталя, израненной в той, Великой войне ногой…
он воевал.
Всю ночь, что я сидел в полусне в его палате…
Он брал рощу. Отбивался на высоте.
Форсировал какую-то речку…
Всю ночь.
А утром — новая операция. И остановка сердца.
Сорванного войной…
С 41 по 45 — сердца.
«Ванька — взводный», принявший войну в лицо на Украине, и шедший с ней на восток — а потом на запад, до Кенигсберга.
Кому жить-то на войне отпущено полдня.
И отмеривший все ее дни до донышка.
И пришедший к Победе начштабом полка…
И еще долго служивший…
И закончивший заочно школу…
И академию.
Что он не говорил…
Что не сказал…
И чем измерить меру нашей вины…какой — то душевной черствости…
Остался военный альбом, где он веселый, молодой, с друзьями…
И ордена.
И память.
Не хочу, чтобы она стиралась…
Помнить…
«Не служил бы я на флоте, если б не было смешно». Цитата. Я это в 74 году услышал, когда меня с «Железного» на «Юрьев» перевели, от того, которого менял. А сняли его прямо перед боевой, просто потому, что евреем он был. Так вот, по пятому пункту.
Вспомнил эту поговорку к тому, что смеются на флоте, и шутят, и подшучивают. И иногда зло очень.
Ну вот, а Ивана Ивановича Иванова нам тоже перед походом назначили. То есть командира БЧ-4 сняли — уж и не упомню за что — а без связиста в море идти вокруг Европы тоскливо — и прикомандировали начальника берегового узла связи бригады Иванова И. И.
В связи он конечно как бог, не без того, и не только в связи… А в остальном — что возьмешь с прикомандированного, да тем более офицера вышележащего штаба. Так что как бы на отдельном положении «Иван в кубе» у нас оказался.
Вышли мы из Кронштадта, и в Лиепаю. Дошли, встали — задачи перед походом отрабатывать.
Тут как раз старпома нового назначили, приехал из Севастополя. Офицер крейсерский, ну и порядки стал крейсерские вводить. В принципе все ничего, на пользу, народ в рамки быстро загнал, одно только: «Блядство — говорит — среди офицеров и мичманов плодить не будем. Сход на берег — до часу ночи.»
Чтоб, значит, в кабаке где отдохнуть — пожалуйста, но чтоб заночевать где на стороне — ни-ни. Нравственность соблюдал. А сам, гад такой, на берег вообще не ходил. Ну, разве часа на два — три в воскресенье, жене позвонить, да пива попить.
Выворачивались конечно, решали вопросы — когда в «Журнале боевого заместительства» друг отметит, что, мол прибыл, на борту где — то, а когда еще как.
А «Ваня кубический», со своим особым статусом, штабным, на берег каждый вечер — и до утра, тетку завел, жизни радуется.
Ну да ладно, дело житейское — каплейское. «Кто из вас без греха — пусть первым бросит камень». Все бы ничего, да вот делился он, Ваня то есть, всеми своими переживаниями. И сколько раз, и как, и что он ей, и как она ему. Кому — то вроде и ладно, а кому — поперек горла рассказы его. Не у всех психика одинаковая, да и способности у всех разные. Задевало в общем.
А народ в основном молодой, до тридцати еще. Играет гормон.
Зама естественно это больше всего заводило. К слову сказать, зам правильный был, строевым некоторым сто очков вперед давал. Какие бы проповеди о политике партии и правительства не читал, а заканчивал всегда одинаково: «Матроса надо драть, драть, и еще раз драть. Только до конца задранный матрос не думает о пьянках и самоволках. И если матрос ходит в самоволку, или пьет — грош цена его начальнику». И надо сказать, слова у него с делом не расходились, воспитательную работу среди личного состава он четко по уставу внутренней службы, вкупе с дисциплинарным строил. Жаловаться на начальников к нему бесполезно ходить было. Разве что дополнительное взыскание заработать можно.
Да и что касается остального — тоже не чужд был. Так что Ванины рассказы его доставали основательно.
Но суть да дело, задачи отработали «сдались» успешно штабу — и в Балтийск, под штаб флота, на проверку готовности к межфлотскому переходу.
Вот когда в Балтийск шли, зам ко мне приходит и говорит:
— Все. Задрал меня «кубический» своими повестями. Давай его от блядства отучим. Хоть ненадолго. Хоть на время, пока он у нас. Да хоть бы он язык, сука за зубами держал.
— Согласен. Какие предложения?
Тут зам идею свою объявляет.
Напечатать письмо, якобы баба Ванина в политотдел Лиепайской бригады обратилась, оформить его как надо, и по приходу в Балтийск — Ваню напугать.
