Соломон Волков - Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

Волков: Александр Бенуа вспоминал, как впечатление от «Спящей красавицы» привело к увлечению балетом среди петербургской художественной элиты: «Чайковский как бы открывал передо мной двери, через которые я проникал все дальше и дальше в прошлое. Это прошлое становилось даже более близким и понятным, нежели настоящее. Магия звуков рождала убеждение, что я "возвращаюсь к себе"… Восхищение "Спящей красавицей" вернуло меня к балету, и этим увлечением я заразил всех моих друзей. Едва ли я ошибусь, если скажу, что если бы я не увлекся бешено "Спящей красавицей" и не заразил своим энтузиазмом друзей, то и не было бы Ballets Russes и всей, порожденной их успехом, балетомании».

Баланчин: Сейчас мне трудно представить, что Дягилева и других нужно было убеждать в великих достоинствах «Спящей красавицы». Эго другой мир. Но я, например, помню, что в России многие считали Чайковского не очень русским композитором Говорили, что русские композиторы — это Мусоргский и Римский-Корсаков. Римский-Корсаков был очень ученый господин. У меня есть его учебник оркестровки, где для каждого инструмента указано, каков его диапазон: кларнету удобно играть отсюда досюда, а виолончелям — отсюда досюда. Если оркестровать по Римскому-Корсакову, хорошо звучит, замечательно. Этим способом Римский-Корсаков оркестровал две оперы Мусоргского — говорят, причесал его. Стравинский тоже — вместе с Равелем — оркестровал «Хованщину» Мусоргского, по заказу Дягилева. Время идет, и сейчас, я думаю, Чайковский считается ничуть не меньше национальным композитором, чем Мусоргский. И Стравинского тоже признали в России. А мы здесь всегда знали, что Стравинский русский композитор.

Стравинский, как и Чайковский, много работал. Он всегда жил до строгому расписанию. Это очень важно! Поэтому Стравинский так преуспел. Сейчас, когда я думаю о Стравинском, то вижу, что он все правильно делал. У Стравинского все, за что он ни брался, удавалось. А я часто заблуждался. Хотелось одного, а выходило что-то совсем другое — ни то ни се. Иногда надо было бы подумать, посидеть спокойно, но времени не было. А иногда казалось, что мы правильно делаем, а выходило криво. Стравинский планировал, а я импровизировал. Это, может быть, мой недостаток.

Я много работал со Стравинским. Он играл на репетициях своего «Аполлона Мусагета», что по-гречески значит — Аполлон, водитель муз. Теперь этот балет называется просто «Аполло». Я ставил «Поцелуй феи» — «Чайковскиану» Стравинского, а также его «Игру в карты». Эти два балета мы показали в Метрополитен. Над «Орфеем» и «Агоном» мы работали вместе с самого начала Так и должно быть, так Петипа работал с Чайковским.

Мы поставили много балетов на музыку Стравинского. Мы старались играть ее так часто, как могли, чтобы у публики была возможность услышать Стравинского. Раньше Стравинского мало играли, если не считать трех его ранних больших вещей — «Жар-птицы», «Петрушки» и «Весны священной». К этим вещам привыкли, и они нравились, а более поздние композиции Стравинского — нет. Извинялись: «Да, это, может быть, замечательный композитор, но мы его не понимаем». Говорили: нам этого не надо; вот «Весна священная» — это да… А другие — «Это, может быть, и неплохо, но не для нас». А сейчас привыкли, и Стравинский нравится. Говорят: как это мы раньше не понимали? Так было с Чайковским, так же получилось и со Стравинским Сейчас легко говорить: «Стравинский? Гений!» Я это понимал шестьдесят лет тому назад, когда это было не так легко раскусить.

Баланчин: Чайковский искал название для своей только что конченной Шестой симфонии. Его брат сначала предложил — «Трагическая»; Чайковскому это не понравилось. Но как только брат произнес слово «Патетическая», Чайковский согласился. Ему не хотелось объяснять чужим людям, почему он согласился так назвать свою симфонию, он только намекал — дескать, потом узнаете, в чем там загадка.

Первая часть Шестой симфонии небольшая, но потрясающая: будто вихри какие-то, духовые звучат, как зигзаги молний. Оркестровка удивительная. А потом вдруг погребальный хорал «Со святыми упокой». Этого же никто, ну никто не знает! Дирижерам, может быть, кто-нибудь и говорит: вот, есть такое специальное место. Но ведь это надо понять и почувствовать! В Советской России этого тоже теперь не знают. Только люди из прошлого, вроде меня, понимают — что это такое. «Со святыми упокой» только тогда поется, когда человек умирает. В церкви катафалк стоит, крышка гроба открыта, и когда уже служба подходит к концу, все встают на колени и плачут: человек умер!«Со святыми упокой душу усопшего раба Твоего». Это не просто «Аве Мария» или «Аве Верум», это просят святых там, на небесах, успокоить душу усопшего. Это Чайковский о себе написал! Там вихрь мчится, вихрь! И потом вниз — трубы с гобоями и фаготами. И вдруг — «Со святыми упокой»!

А в финале «Патетической» тихий-тихий хорал — три тромбона и туба. Мелодия идет вниз, вниз, замирает: струнные, потом духовые. Все остановилось — как будто человек в могилу уходит. уходит… уходит… ушел. Конец. Это он написал реквием для себя!

Волков: Композитор Римский-Корсаков вспоминал о том, как Чайковский дирижировал первым исполнением своей Шестой симфонии в Петербурге: «После исполнения симфонии я спросил Чайковского — нет ли у него какой-нибудь программы к этому произведению? Он ответил мне, что есть, конечно, но объявлять ее он не желает». После концерта Чайковский пошел проводить свою двоюродную сестру Анну Мерклинг. По дороге он спросил, поняла ли она, что он хотел сказать своей музыкой. Сестра ответила, что, ей кажется, Чайковский описал в этой симфонии свою жизнь. «Да, ты угадала», — сказал Чайковский и начал объяснять содержание симфонии. Согласно воспоминаниям Мерклинг, Чайковский говорил, что первая часть — это детство и смутные стремления к музыке, вторая — молодость, третья — жизненная борьба и достижение славы. «Ну а последняя часть, — добавил Чайковский, — это de profundis, то, чем все мы кончим».

Баланчин: «Патетическую» Чайковский очень быстро сочинил, за двадцать с чем-то дней. Такое громадное сочинение! После этого он дирижировал симфонию в Петербурге. И никому не понравилось! Но Чайковскому было все равно. А через несколько дней объявили —

Чайковский болен! А еще через несколько дней объявили: умер от холеры! Правда ли это? Я слышал еще в Петербурге другое: что Чайковский вовсе не умер от холеры, а покончил жизнь самоубийством. В то время мужчине нельзя было объявить, что он любит другого мужчину. Такие вещи запрещались. В Англии в это же самое время Оскара Уайльда за это в тюрьму посадили. А в России еще строже к этому относились.