Нас привели на какой-то пустырь на окраине Вены, на котором одиноко стоял какой-то каменный сарай без окон. По стенам и посередине сарая были двойные деревянные нары. Мы только присвистнули. Обед, который нас ожидал, был не лучше лагерного.
На другой день после завтрака пришли грузовики и повезли нас на работу. Я отметил про себя, что еду на «моторе» четвертый раз в жизни.
Приехали на какую-то товарную станцию и стали на эти «моторы» грузить строительные материалы, железные балки, кирпич и пр.
Прошла неделя-другая. Менаж не лучше, спим в духоте и никакой платы за работу. Явно отсюда надо скорей бежать.
Мы, русские, в том числе двое татар, потребовали отправить нас обратно в концлагерь. Начальство отказало. На другой день отказались от завтрака и забираться в грузовики. Поехали на работу всего десятка два пленных итальянцев.
В наказание за стачку нас лишили обеда. Мы отказались и от ужина.
На следующий день никто из забастовщиков при побудке не встал с нар. Пришли солдаты, штыками и прикладами подняли и выгнали нас на улицу. Прибежал фельдфебель и стал уговаривать нас позавтракать и идти на работу. На первое мы согласились, на второе — нет. Тогда по его приказу солдаты окружили нас и, взяв винтовки наизготовку, стали наскакивать, грозя нам штыками, повторяя: «Жизнь или смерть!» Фельдфебель побежал докладывать о нас офицеру. Когда он ушел, солдаты засмеялись, опустили винтовки и, подмигивая нам, заговорили:
— Молодцы, русские, к черту войну, не бойтесь, мы вас не тронем, стойте на своем!
Пришел офицер с фельдфебелем. Солдаты снова приняли угрожающую позу и, подмигивая нам, направили на нас винтовки, а фельдфебель, показывая на нас офицеру, говорил:
— Вот это и есть самые такие, которые не хотят работать!
Офицер выслушал наше требование об отправке в лагерь и быстро ушел. Через несколько дней нас отправили на вокзал и повезли на поезде, но, к нашему удивлению, привезли не в Штейнклямм, а в Дрозендорф.
На холме кроме каменного шюттенкастена в некотором расстоянии от него мы увидели расположенные четырехугольником четыре больших дощатых барака, немного в стороне еще один, окруженный проволочной сеткой. В центре между бараками стоял небольшой павильон-умывальня и другой — туалет. Все это было выбелено внутри и снаружи известью и имело веселый вид. К каменному зданию шюттенкастена было пристроено дощатое помещение кухни. От кухни к баракам был проложен ровный решетчатый настил. Такой же настил, но с крышей над ним, был и от барака к бараку, а от них к умывальнику и туалету. Вся территория лагеря была обнесена высокой проволочной сеткой на аккуратно выструганных столбах. Во всю ширину ворот в лагерь высилась вывеска со словами «KuK Konzentrationslager Drosendorf» («Императорско-королевский концентрационный лагерь Дрозендорф»). Во всех бараках и других помещениях был электрический свет. Освещена была и территория лагеря. У его ворот и вокруг проволочной ограды расхаживали часовые. Каждый барак был разделен на четыре больших помещения со входами через коридор посредине. В помещениях над койками вокруг стен были антресоли с перилами, на которых было столько же коек, сколько и внизу, всего коек сто в помещении. Посредине стоял длинный стол с такими же скамейками.
Вместе с лагерным начальством встретил нас и переводчик, все тот же любезнейший господин Фильгур.
— Ну, приехали и вы, ну, — говорил он нам, узнав большинство из нас, — а из Штейнклямма тоже все наши вернулись, идемте, я сведу вас в один барак с ними.
Мы со Шмутиным заняли две койки рядом внизу. В этот же вечер господин Фильгур с нашего согласия назначил меня и Васю рабочими на кухню. Мы носили из сарая уголь на растопку, разжигали котлы, мыли их после раздачи менажа, мыли столы и пол в кухне.
Недели через три Васе предложили работу в крестьянском хозяйстве, и он выбыл из лагеря. На его место назначили высокого курносого хохла Ивана Ермоленко, лет на десять старше меня. Вскоре мы стали с ним хорошими друзьями. Глядя на нашу крепкую дружбу, рабочий по кухне, пожилой сербский турок, которого все звали не по имени, а по-сербски — Турчин, умилялся на нашу дружбу и однажды высказался в восторге:
— Иване, Тодоре, вы врло (очень) добры люди, кажте да убию за вас любого турчина — и убию, тако вас люблю!
К счастью, в лагере больше, кроме него, турок не было, и убивать за нас Турчину было некого. Но Иван однажды допустил злую шутку над этим простодушным, как дитя, человеком. Турчин, согласно своей вере, не ел свинину, а у нас то и дело обеденный суп заправляли мукой, поджаренной на свином сале. В такие дни Турчин просил повара — а Иван стал уже поваром — наливать ему в котелок супу, пока в него еще не опускали свиное сало. И вот однажды Иван налил в его котелок супу, добавив в него изрядно сала, чтобы посмотреть, учует ли Турчин неладное и что он будет делать, поев запрещенной верой свинетины (свинины). Турчин съел весь суп и облизал ложку. Тогда кто-то из поваров-сербов сказал ему об озорстве Ивана. Турчин побледнел как мел, пристально поглядел на Ивана, на меня и изменившимся голосом спросил:
— Это правда, Иване, Тодоре?
— Неправда, Турчин, — ответили мы.
— Нет, Иван не мог этого сделать, — сказал Турчин и успокоился.
О, если бы он поверил своему земляку-сербу, он бы наверняка убил не турка, а самого Ивана. Бывает и ложь во спасение. Но мне до сих пор стыдно за Ивана, что он так зло подшутил над бедным фанатиком Турчином.
Вскоре и меня сделали поваром, и отношения у нас с Турчином остались самые лучшие. Повторять с ним подобные шутки я Ивану не позволял, сам наливал Турчину не оскверненного свиным салом супа.
Кроме меня с Иваном Ермоленко были еще повара, два брата серба Савва Маркович и Милан Маркович, а кроме Турчина еще трое кухонных рабочих. С сербами мы хорошо понимали язык друг друга и даже такие выражения сербов, как «извади ватру на поле» («выгребай огонь из-под котла») или «ели, бре, мети мало выше» («слушай, брат, положи немножко побольше»).
Работать поваром мне нравилось. Я вообще люблю этот труд. Я старался из имеющихся скудных продуктов готовить по возможности вкуснее. Из продуктов для обеденного супа давали картофель, фасоль, пшено, квашеную капусту, кукурузную крупу, горох. Супы из этих продуктов заправлялись небольшим количеством жаренных в свином сале, маргарине или растительном масле лука и муки, что вместе с морковью, лавровым листом и какой-то сухой измельченной зеленью придавало еде хороший вкус. По четвергам и воскресеньям суп варился с мясом, небольшой кусочек которого получал каждый пленный. Повара, конечно, ели сытнее остальных. Поварам, кроме того, платили за работу по 25 крон в месяц. На эту должность рекомендовал людей лагерный переводчик господин Фильгур, о котором я говорил выше. Но не надо думать, что он получал с этого какую-либо корысть. Просто он старался, чтобы у котлов стояли честные, уважаемые остальными пленными люди. При этом Фильгур предпочитал почему-то русских. Так, например, поварами (благо нетрудно было научиться несложной варке супов) работали такие авторитетные зерновики, как Константин Кашин и Николай Матавкин и некоторые другие.
