выйти. Мимо промчалась лошадь, а в знакомой пролетке я увидел маму и сестру Катю. Обе горько плакали. Этого вынести я уже не смог. С криком: «Я тут вот где я!», – я выскочил на дорогу и очутился в объятиях близких».
Леонид Андреев
Василий Иванович любил и умел слушать. Причем он охотно выслушивал все рассказы мои и моей сестры о гимназической жизни. Ася была моложе меня на два года и в 1911 году, когда я стала студенткой Высших женских курсов, еще училась в гимназии. Суриков слушал о моих профессорах, читал и критиковал мои рефераты. По вечерам мы все собирались за чайным столом, где делились впечатлениями дня или читали вслух. Читала обычно я; иногда Василий Иванович. Он очень любил рассказы Мопассана. Прочли мы вместе вслух «Юлиана Отступника» и «Леонардо да Винчи» Мережковского. Не принимая философии Толстого, Суриков любил его романы. Льва Николаевича знал лично и был у него как-то в Ясной Поляне. У меня была полоса увлечения творчеством Л. Андреева. Это совпало с приездом Андреева в Москву в связи с постановкой его пьесы в Художественном театре.
Леонид Николаевич был у нас несколько раз и встретился как-то с Василием Ивановичем.
Мне очень нравился Леонид Николаевич, этот красивый человек с большими, всегда лихорадочно блестевшими глазами. Он увлекательно рассказывал о фиолетовых скалах и голубых фиордах Финляндии, о своей белой яхте и приглашал нас всех летом к нему.
– Василий Иванович, умоляю вас, – обратилась я к Сурикову, воспользуемся приглашением Андреева, поедемте к нему в Финляндию.
– Нет, нет! – ответил он. – Не ездок я в гости ни к писателям, но к художникам. От Толстого, из Ясной Поляны, не знал прямо как быстрее домой вырваться, а у Репина его жена меня так сеном накормила, что не знаю, как и жив остался.
Однажды Андреев просил меня «сейчас же», при всех рассказать о моей любви.
– Любите же вы кого-нибудь? Покажите же мне «его». Эта любовь должна быть очень красивой, необыкновенной, чистой! Кто же «он»? Я должен увидеть и узнать «его», чтобы написать повесть об этой любви! – горячо настаивал Леонид Николаевич…
Но что я могла ответить ему? В тот вечер я была страстно влюблена только в него…
Как-то Леонид Николаевич приехал из Финляндии в Москву в канун пасхи. Приехал он специально послушать перезвон колоколов. Начинал перезвон Иван Великий в Кремле. За ним начинали свой хор все сорок сороков церквей. Все сливалось в мощный своеобразный оркестр. Сосед не слышал на улице соседа.
Пришел Андреев к нам и пригласил меня «завтра, в шесть часов утра поехать на тройке на Воробьевы горы, встречать солнце и слушать колокольный звон». Я была так счастлива этим приглашением!
– А кто поедет еще? – спросила я.
– Поедет еще Куприн и Скиталец.
Я, счастливая, побежала к маме сказать о приглашении Леонида Николаевича. Но мама не дала мне разрешения на эту поездку. Я была оскорблена и, плача, кричала маме:
– Они – Андреев и Куприн – мои любимые писатели…
Я плакала весь вечер и ночь. И в первый день пасхи встала с неимоверно распухшими и красными носом и глазами. А Василий Иванович ходил мимо меня, – покряхтывая, и говорил, хитро подмигивая:
– Не пустили пичугу! Захлопнули клетку-то… Не дали с соловьями полетать.
Нервы мои не выдержали. Я вскочила, стукнула кулаком по столу и крикнула Василию Ивановичу:
– Вы самый, самый препротивный сатир и фавн!!! – Дальше я не нашла слов, но Василий Иванович, с которым мы незадолго перед тем читали книги по мифологии, добавил:
– Из всех, которых я знала в прошлые века…
Как-то после встречи у нас Василия Ивановича с Андреевым я с волнением спросила:
– Василий Иванович, вам, видимо, не понравился Леонид Николаевич?
– Позер, позер! Знает, мерзавец, что красив, так зачем же старается подчеркнуть красоту этими бархатными блузами? Пленить решил и без того влюбленную в него девчушку…
Я страшно рассердилась и спросила:
– А вот вы, кого решили пленить вашим парижским костюмом… сапогами? Прямо безобразный вид! (Василий Иванович не носил ботинок, а из-под брюк у него всегда были видны сапоги, что меня очень шокировало).
– Ну и что? – спросил Василий Иванович сердито. – «Мне хоть че так ни чё», – ответил он словами сибирской поговорки.
Андреев не понравился Василию Ивановичу. Он находил в его манере держаться и говорить много искусственного, наигранного и потому назвал его «позером». Однако некоторые рассказы Андреева Василию Ивановичу понравились («В подвале», «В темную даль»). Но когда я начала было читать ему «Черные маски», – вещь, которую сам автор очень любил, он прервал меня, сказав:
– Нет, знаешь, дай «очухаться»… Пойду подышать свежим воздухом, – и ушел.
У нас часто бывал известный в то время адвокат по политическим и уголовным делам Б.М. Овчинников. Человек он был очень интересный блестяще остроумный. Я, работая в театрах, слушая всех известных чтецов, никогда, на раньше, ни позднее, не слышала такого художественного чтения прозы как в исполнении Овчинникова. Мы все и Василий Иванович по нескольку раз слушали в его чтении «Игрока» Достоевского, «Полуночников» Лескова, стихи Блока и Брюсова.
Это было блестяще, неподражаемо! Читал Овчинников у нас или у себя дома, где мы бывали вместе с Суриковым.
Василий Иванович очень любил музыку.
Мы и не подозревали, что он сам играет на рояле, пока как-то раз он не сел за рояль и прекрасно исполнил Лунную сонату Бетховена. Любил Василий Иванович и гитару. У него мы не раз слушали гитариста Шевелева, а к нам он приводил известных тогда гитаристов – братьев Пелецких. Часто на двух гитарах, вдвоем с моим женихом Колей Ченцовым, они брали просто аккорды. За этим делом они проводили часы, пока на пальцах не образовывались водяные мозоли. У Коли был небольшой, приятного тембра баритон, и он пел по «заказу» Василия Ивановича не только романсы, но и оперные арии. Часто мы с Василием Ивановичем бывали в опере С.И.Зимина. Суриков был знаком с Зиминым, и тот на все премьеры и интересные спектакли присылал билеты. Василий Иванович брал с собой в театр меня и сестру. В театре, когда Зимин в антракте приходил здороваться с нами, Суриков очень смешно обыгрывал встречу с Сергеем Ивановичем. Зимин был очень полный, и Василий Иванович, делая вид, что хочет поцеловать его, долго приноравливался, с какой же стороны ближе дотянуться губами до его лица. Наконец целовались, весело приветствуя друг друга. Из опер Суриков любил «Бориса Годунова» Мусоргского, «Купца Калашникова» Рубинштейна, «Травиату» Верди, но не выносил в этой опере арии Жермона «Ты забыл край милый свой».
Из «Княжьего двора» мы переехали на Пречистенку, в дом Воскресенского.
Василию Ивановичу очень нравилась наша уютная квартира с большим итальянским окном на улицу. Суриков не раз, сидя у этого окна, делал зарисовки проходящих мимо и чем-то поразивших его людей. Иногда, уходя от нас, он оставлял записку: «Напомнить, что
