Ознакомительная версия.
Их выражение никак не соответствовало тяжким вздохам, то и дело вырывавшимся из груди великана. Весь — от торчащих на макушке вихров до загнутых вверх носков зелёных с золотом сафьянных сапог — пропитавшийся потом воевода время от времени вынимал из-за подпояски и проводил по шее, лицу, груди обширным шелковым платком, не переставая оглашать окрестности вздохами.
— Ты бы, Иван Васильич, надел хоть лёгкую кольчужку-то! — говорил хозяину старый военный холоп. — Не ровён час татарин налетит, да как раз тебя стрелой-то и уязвит!
При упоминании стрелы боярин и воевода Иван Васильевич Большой-Шереметев испустил особенно тяжкий вздох и невольно провел могучей десницей по телу, не раз стрелами уязвлявшемуся. Воюя с самых юных лет на русских рубежах, он мог бы составить интересное собрание из попадавших в него метательных снарядов. Привычка Ивана Васильевича быть впереди воинов и почти полная невозможность промазать по столь обширной цели чрезвычайно привлекали к нему неприятельских стрелков.
Из богатырского тела воеводы извлекались стрелы с большими трёхлопастными наконечниками, вырезались наконечники с хитрыми заусеницами, выдергивались стрелы костяные с ядом и без оного. Как водится, броня была крепка и кони быстры, однако пули и булыжники катапульт, плющившиеся и дробившиеся о сталь кованого шлема и зерцал, оставляли на богатырском теле обширные отпечатки.
Более всего воевода страдал от стрел с длинным игольчатым остриём, достававшим тело сквозь панцирь и толстую фуфайку. По натуре человек открытый и добрый, Шереметев с большим удовольствием стёр бы в порошок изобретателя таких наконечников, благодаря жестокому уму которого он в бою нередко напоминал ежа, вывалянного в перьях. Однако сейчас мысли воеводы текли в другом направлении.
— Будет тебе, Тимофеич! — отмахнулся он от слуги, не возвышая голоса. — Какой татарин? Не допустите вы до меня татарина!
От баса воеводы присели кони в первых рядах Большого полка, и даже его буланый слегка шевельнул ушами. Слева раздался топот, и к Шереметеву, обгоняя полк, уже в третий раз за день подскакал со свитой второй воевода, окольничий и оружничий Лев Андреевич Салтыков. Подъехав вплотную, он что-то долго и возбужденно говорил Ивану Васильевичу, не перестававшему утираться свежим платочком.
— Ино нечего нам поспешать да томить коней! — вновь раздался над Диким полем шереметевский рык. — В степи сломя голову не скачут. Нечего нам Алексея Даниловича да Степана Григорьевича подпирать и на пятки ступать. Сам посуди, сколько на очищение пути времени потребуется. Не будем мешать неприятеля скрадывать. Вот если упустят сторожевые какого лихого татарина — без твоих подсказок начнется у нас гон и конский загон. А сейчас не торопись — успеешь с татарской саблей спознаться. Да пора, пожалуй, и на покорм стать!
В самом деле — полк приближался к месту, выбранному проводниками для полуденного отдыха, и вскоре совершенно скрылся в пойменном леске у светлого ручейка. Тут воины спешились и стали стягивать с себя брони, разводить костры и готовить кашу, зная, что вокруг на много вёрст чужих людей нет и они могут поесть в безопасности. А наевшись и напившись чистой воды, засунули ложки за голенища и развалились на траве, обсуждая слова своего воеводы:
— Наш-то сегодня разговорился! Говорит, что с нами ему татарин не страшен! — рассуждали одни.
— Наш-то дядьку своего называет с «вичем», не чинится, — говорили другие{13}. Вишь-ты, не хочет куда глаза глядят скакать, ведет с разумением, без суеты.
— Нашему-то жарко с отвычки, — объясняли ветераны. — Всю зиму гонял казанца по глубоким снегам, намерзся, так ему степь пеклом кажется. — И рассказывали новичкам о том, сколь их воевода мудр, и острозрителен, и от младости своей в богатырских вещах искусен. Уже в том, как произносилось у костров слово НАШ, звучала высшая степень доверия и симпатии к командиру.
* * *
— Наш-то не слезает с коня, почитай, пятнадцатый год, — говорил у одного из костров старый одноухий дворянин, окружённый набившимися на полянку новобранцами. — Он татарина как свои пять пальцев знает. Помню, ещё когда Шуйский Бельского свергнул, Иван Васильевич тогда уже на границе командовал.
— Бились мы в то время всё больше с казанцами, — продолжал рассказчик, — хотя и крымский временем досаждал. В 1539 году сидели мы в Муроме, а царь казанский Сафа-Гирей к городу приступал великими приступами — думали, что всем нам тут пропасть: московские полки что-то долго на помощь нам собирались. Спасибо, прискакали Иван Фёдорович Стрига-Ряполовский да наш Большой с полком, прогнали царя с позором и убытком. А на другое лето те воеводы сидели с нами в Муроме, приходу царя ждали да побили его вдругорядь. Тогда я к Ивану Васильевичу служить пошёл.
На следующий год собирались мы на казанского царя в конной рати, на Нижний Новгород и по Волге-матушке, но не пошли. Принес весть станишник из Рыльска, что идут царь крымский Сан-Гирей с сыном его Мин-Гиреем и многими людьми крымскими, турецкими, ногайскими, с пищалями и пушками к берегу, к Оке-реке. В те поры дали нашему Ивану Васильевичу Сторожевой полк. Только отличиться мы не успели: посекли ханское воинство князья Семён Иванович Микулинский-Пунков да Василий Семёнович Серебряный из Серпухова и Тулы, нам не оставили.
Хранили мы тогда границу на казанской украине: главный полк стоял во Владимире, а мы-то к границе поближе, сначала в Сторожевом полку, а потом повысились — стали в Передовом. Да наш-то на места{14} не очень смотрел: товарищ его в Левую руку перебрался, а Иван Васильевич опять в Сторожевой пошёл, хотя другие отказывались. Лихое было тогда время: зимой и летом с казанцами рубились на границе крепко.
В 45-м году по весне ходили мы Передовым полком к Казани на судах, полой водою. Уж на что были удалые воеводы — в Большом полку Семён Иванович Микулинский-Пунков, в Сторожевом Давыд Фёдорович Палецкий, с вятскими людьми Василий Семёнович Серебряный, — а наш был лучшим. Сильно тогда погуляли под Казанью, и царь нас наградами не обидел. Ездил я тогда с нашим-то в Москву, был на его дворе, за одним столом с воеводою сидел.
— Врёшь! — загалдели молодые дворяне. — Хвастаешь! Как же ты, простой, за боярский стол садился? Нешто боярину с тобой сидеть вместно?!
— А вот и не вру, — продолжал рассказчик, не обращая внимания на дерзостные речи слушателей. — Знамо, тогда наш воевода боярином не был. Окольничество пожаловал ему царь в 48-м году, а боярство по казанском походе 50-го года. В то время всех нас, кто в бою отличился, сажал Иван Васильевич за свой стол, да и потом не чинился. Человек он широкий — один пировать не любит. Как окажется в Москве и войдет на свой двор — сейчас велит ворота долой и давай кормить-поить всех, кто ни пожелает, нищих велит собрать и самолично им пироги раздает. А старых товарищей в баньку зовёт и в высоких теремах потчует.
Ознакомительная версия.
