А потомки не доживают до восьмидесяти.
И жизнь у них — далеко не праведная.
И завет предка переносится из поколения в поколение.
— Живи хорошо, — сказала бабушка. — Старайся. Может, это будешь ты.
— Может, это будет мой сын, — сказал он. — Или внук. Кто-то должен быть праведником!
Кто-то, конечно, должен. Но кто?..
Мы хоронили Ефима Давидовича в ветреный апрельский день.
Холодно было. Знобко. Неуютно и неприглядно. Будто время шло не к лету — к осени.
«Нет, не можем воротиться:
Годы не вернуть,
Годы не вернуть.
Что прошло, не возвратится —
Прошлое забудь.
Что прошло, не возвратится —
Прошлое забудь…»
Евреи собирались со всего Минска. Евреи ехали из других городов. Евреи передавали друг другу: «Давидович умер. Умер Давидович…»
К пяти часам двор был забит народом.
Кто же он был, этот человек? Почему он? Почему именно теперь и здесь? Одинокое правило в толпе неотличимых исключений, или удивительное исключение посреди сытых правил?
Он был солдат, Ефим Давидович. Солдат — полковник — снова солдат.
Ниже солдата не дано разжаловать никому. Даже министру обороны.
«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа».
Сколько их благополучных отставников, обогретых пенсией и воспоминаниями? Сколько их, закостеневших в непримиримости, воспитанных на нетерпимости к чужим и на вечном колебании вместе со своими? Что бы ему не жить в свое удовольствие, как все, не сидеть на лавочке и в президиуме, не вспоминать с гордостью былые бои?
Воистину, Бог выбирает пророков. Но бойцами мы становимся по своей воле.
«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа…»
Какой он был, Ефим Давидович? Каким останется в памяти?
Это был высокий человек. Очень высокий. И не одним только ростом.
Прямой и откровенный. Дружелюбный и участливый. Бить — так наотмашь. Любить — всем сердцем.
Его родителей убили немцы. Его близких родственников. Всех минских евреев: и малых, и старых. Он остался один из огромной еврейской семьи, и, может, это разбудило в нем чувство ответственности. За тех, кто не мог уже сказать. За тех, кто не может еще сказать. За всех, кому заткнули рот пулей, газом, страхом или деньгами.
К нему приезжали евреи со всей Белоруссии. За советом, за помощью, за защитой. Он надевал свой полковничий мундир, папаху с шинелью и шел воевать. Жена его шла следом. С ампулами и со шприцем.
Когда он выходил из очередного кабинета, она делала ему сердечный укол.
«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа…»
У него были ранения за ту войну. У него были инфаркты за эту… Его допрашивали часами. Жена ждала на улице со шприцем.
Ему угрожали месяцами. Жена ждала со шприцем. Его запугивали годами. Жена ждала… У него было пять инфарктов. На шестом он умер…
«За горами, за долами
Голуби летели,
Голуби летели.
Еще радость не пришла…»
Мы хоронили Ефима Давидовича в ветреный апрельский день.
Дело шло к лету, но на улице была осень.
Играл оркестр. Плакали осиротевшие старики. Деловито шмыгали в толпе дежурные топтуны с включенными магнитофонами. Дальнобойным телевиком кто-то беззастенчиво фотографировал скорбящих.
Понесли ордена на красных подушечках.
Понесли крышку гроба со звездой Давида.
Понесли его самого в мундире полковника.
Мимо дома, где он жил. Мимо дома, где жили другие военные. Мимо окон, в которых стояли любопытные.
С верхнего этажа кто-то кинул в него сырое яйцо.
Яйцо взорвалось на асфальте, как брошенная граната.
В него и в мертвого кидали гранаты. Как когда-то в живого. Как на войне.
Это ли не знак вечной его жизни?..
«Будьте честными, — сказала жена на могиле. — Будьте правдивыми. Не живите ложью, не дышите обманом. Ложь как бумеранг. Она вернется к вам и ударит во сто крат сильнее».
А вокруг сутулились евреи, которые похоронили своего защитника. Вокруг печалились евреи, которым было жить дальше.
Он всю жизнь ходил в атаки, Ефим Давидович.
Кто следующий?
Это была его работа.
Чья теперь?..
«…еще радость не пришла,
Годы улетели.
Еще радость не пришла,
Годы улетели…»
Катафалк отъезжает от синагоги.
Медленно и печально.
Вниз, вниз, вниз…
Старики идут следом. До угла, до первого поворота. Им — провожать друг друга. И возвращаться обратно. И ждать своей очереди.
Последнему проводить всех…
Старики всегда на войне.
Падают их сверстники. Слева и справа. И уже привычно. И почти безразлично. И мелькает порой сумасшедшая надежда, что минует тебя участь сия…
Катафалк отъезжает от синагоги…
Сколько по городу адресов, куда больше не зайдешь! Боже мой, сколько адресов! Сколько в записной книжке номеров, куда больше не позвонишь! Боже мой, сколько номеров! Можно вычеркнуть их из книжки, можно обойти стороной те улицы, но что делать с памятью, что с ней делать?! Сидят в беззубой памяти пустыми провалами, а корешки ноют глубоко в деснах, корешки-воспоминания…
Катафалк отъезжает от синагоги…
Прощайте, отцы наши!
Вы уезжаете, мы остаемся.
Прах ваш в земле чужой. Прах ваш в земле родной. Прах ваш там, где застала вас жизнь.
Не всякому дано быть праведником. Не всякому — мудрецом. Не всякому добраться до Земли обетованной. Одному не дало время. Другому — силы. Третьему — заблуждения.
Но все мы в цепочке.
Все — в надежде.
Все — в нетерпении.
Должен же кто-то с восьмидесяти лет продолжить великие дела?
А не с восьмидесяти?
Должен или не должен?!
«Не на тебе кончить работу, но не тебе и уклоняться от нее…»
Страница девятая
Врата исхода нашего
«Летайте самолетами Аэрофлота!»
Деды наши уходили из России пешком.
На рубеже веков: через Бессарабию, Галицию, Австро-Венгрию.
Отцы наши уезжали из России в теплушках.
В двадцатые годы: через Румынию, Польшу, Латвию.
Мы сами улетаем из России самолетами. Теперь, сейчас, ежедневно.
