Отцы наши уезжали из России в теплушках.
В двадцатые годы: через Румынию, Польшу, Латвию.
Мы сами улетаем из России самолетами. Теперь, сейчас, ежедневно.
Через аэропорт «Шереметьево»…
У дедов наших: один брат уходил, другой оставался.
Уходили от погромов, от казенной армейской муштры, от удушливой атмосферы черты оседлости.
Оставались в привычном месте, у родных могил, в окружении друзей и родственников.
У отцов наших: один брат уходил, другой оставался.
Уходили от холода, голода, от рек пролитой крови, от незабытого еще ужаса времен Махно и Петлюры.
Оставались в плену у обстоятельств, в заботах о дне сегодняшнем, с любовью к тому, что невозможно покинуть.
И мы также… Брат уходит, другой — остается. Один взваливает на свои плечи неподъемный этот груз, делает то, чего не сделали отцы его и деды, другой — пропускает очередь, оставляет на долю детей своих и внуков.
Вчера, сегодня, ежедневно: брат прощается с братом.
В аэропорту «Шереметьево»…
Во все века уходили евреи.
Уходили, никуда не придя. Приходили, чтобы уйти снова. Оставались на время, уходили навсегда. Потому что приходить было некуда.
Даже те, кто оставались, уходили во снах.
Ушедшие — во снах возвращались.
Они брели по миру, везде неприкаянные и везде нежеланные, прилепляясь корнями к чужой земле, рожая на ней детей, закрывая глаза старикам, оставляя на своем пути свои могилы.
Они добивались успеха на новом месте, почета и благополучия, а она снилась, незабытая и незабываемая, ласковая и безжалостная, светлая и горькая, прежняя их родина. Хата, заваленная на сторону. Поле в ромашках. Речка, обмелевшая за лето. Луговая трава, бархатная и прохладная под босыми ногами. Тихие, зачарованные переулки. Бульвар в аллеях. Опечаленное лицо друга…
Они оглядывались назад, ушедшие, и каменели, и стояли соляными истуканами, у которых от воспоминании щемило сердце…
Так было. Так есть. Так будет.
Никто за нас не станет жить. Никто за нас не пройдет этот путь. Или мы, или — потомки наши.
Из Египта тоже, наверное, уходили не все евреи. Оставшиеся — растворились, исчезли сначала в египтянах, а потом — вместе с ними. Ушедшие — обрели родину.
И все-таки… Что же нам будет сниться? Нам, улетающим? Там, на новом месте?
Взлетая, мы не обрываем корней.
Они потянутся следом за нами, за самолетом, куда бы мы ни направились.
От самого аэропорта «Шереметьево»…
Взлетая, мы оставляем знакомое.
Приземляясь, мы попадаем в неведомое.
Ожидая своей очереди, мы теряемся в догадках, основанных на слухах и обрывочных сведениях.
Нас лишают информации. Нам подсовывают искаженное. И не всякий способен продраться через привычную, годами устоявшуюся веру в официальные сообщения.
И потому еще — хаос, тьма, отдельные, отрывочные видения, как при ночной вспышке молнии.
Но время идет, улетают люди, самолет за самолетом, и плотью наполняется пока нам неведомое, характерами и привычками, лицами и походками, цветом и запахом.
Улетают малые дети: им везде одинаково. Их память — чистые страницы.
Улетают молодые: к новым местам, к новым друзьям.
Улетают старики: с багажом воспоминаний, который не перебрать за оставшиеся годы.
Труднее всего среднему возрасту.
В эти годы ты уже прочно привязан к прошлому. В эти годы ты еще очень рассчитываешь на будущее.
Но в сорок лет не заведешь себе друзей. В сорок лет не подладишься под чей-то характер, не переделаешь себя ради новых знакомств.
А со старыми даже переписки не будет…
Что говорят обычно на прощанье? «Пишите!» «Звоните!» «Приезжайте!» Но в нашем случае все не так. Они вас не попросят, и вы, конечно, не рискнете.
Вам — уезжать. Им — оставаться.
И вы не станете их подводить своей назойливой и опасной дружбой…
С робкими друзьями распрощайтесь дома.
Со смелыми — в аэропорту «Шереметьево»…
«Шереметьево» — это крематорий с плясками.
Прощаются навсегда, навечно, безвозвратно посреди экзотических иностранцев, бойких сотрудников Интуриста, равнодушных пассажиров и кокетливых стюардесс, милиционеров, переодетых в штатское, и штатских, переодетых милиционерами.
Там хоть наедине, в крематории, тихо и благоговейно, а тут — в сутолоке, на людях.
Там хоть с торжественностью, приличествующей случаю, а тут — в равнодушной, оскорбительной спешке.
Там — мертвые опускаются вниз, медленно и печально, под звуки органа, тут — отъезжающие уходят наверх, оставляя родных внизу, в слезах и рыданиях, посреди случайной, любопытствующей толпы.
И никто не уважает их, отъезжающих и остающихся. И никто не уважит их, предоставив комнату, каморку, отгороженный угол для последнего плача-поцелуя. Только презрительное высокомерие. Только развеселое ерничанье.
Униженные — унижают сами.
Оскорбленные — оскорбляют.
Претерпевшие издевательства — издеваются вдесятеро над беззащитными.
И вот они уже уходят наверх, за толстое, звуконепроницаемое стекло, и высматривают тех, внизу, и что-то говорят, и жестикулируют отчаянно, но преграда легла между ними, преграда неодолима, и тем уже не услышать этих, и этим тех не понять.
Не люди — тени. Призраки. Силуэты за толстым стеклом.
И Харон-перевозчик уже объявляет по радио посадку на самолет…
Громко. Отчетливо. Равнодушно-механически.
На все «Шереметьево»…
Трещина пролегла посреди евреев.
Глубокая, извилистая трещина, как при мощном землетрясении.
Трагедии в семьях.
Мать и сын. Муж и жена. Дед и внук. Любые варианты с проклятиями, слезами, угрозами, жалобами, обвинениями, драками, доносами и инфарктами. Молодой оказывается мудрее старого. Старый — смелее молодого. Любые варианты, густо замешанные на подозрениях, непониманиях, страхе остающихся.
Трещина идет через семьи. Трещина идет через наши сердца.
Мы страдаем и уезжаем. Они страдают и остаются. Мы не убеждаем их. Они не убеждают нас.
Неестественно созданные обстоятельства. Неестественно сложившиеся отношения.
А все из-за чего?
Если бы мы могли подойти к кассе и купить спокойно билет! Просто подойти и просто купить. И уехать. И приехать обратно, в гости. Или позвать их к себе. В любое время. Когда захотел. Ах, как это странно! Как нелепо! Только вдумайтесь: считанные часы полета — и годами неодолимая пропасть! Стоило ли после этого родиться в двадцатом веке? Стоило изобретать самолеты?..
