Ознакомительная версия.
Рейн мы переехали в Фор-Луи, откуда ехали на Карлсруэ, Бруксгаль (где в гостинице обедали за одним столом со шведским принцем, сыном последнего короля из дома Вазы[301]), Вюрцбург, Готу, Лейпциг и Берлин. До этого города мы блаженствовали: останавливались где нам нравилось по три и четыре дня, располагались как дома, со всеми удобствами, нисколько не заботясь о нашем продовольствии, зная, что самое обильное угощение будет нам предложено; лошади за это путешествие так раздобрели и поправились, что мы решились их вместе с экипажами продать в Лейпциге, взявши за все весьма хорошую цену, рассчитывая на эти деньги покутить в Берлине, а сами с прислугой поехали на подводах, требуя их от земства того края, через который мы ехали. По приезде в Берлин разочарование наше было велико. Во-первых, по желанию нашему пробыть здесь дней десять нам насилу дозволили пробыть неделю, и вместо постоя у обывателей нам отвели квартиру в казармах, без мебели; а о продовольствии нам объявили, что нас Бог будет кормить, если сами не имеем на то средств. Но как я выше сказал, что мы продали своих лошадей и экипажи в Лейпциге за хорошую цену и, кроме того, сберегли все свои небольшие деньги, какие остались у нас во Франции, то образовалась приличная сумма, на которую мы тоже прилично кутнули, занявши отличный нумер в «Hôtel de la Russie» под Липами и поставивши на своем, просроча 10-ть дней. Из Берлина мы взяли почтовых до первой станции, а потом опять поехали на обывательских подводах и на продовольствии обывателей до Юрбурга, где уже положительно вся наша роскошь кончилась, и Лодыгин на почтовых поехал в Петербург, а я – в Вильну.
В Вильне в это время квартировала новосформированная рота для гвардейской артиллерии под командой капитана Левашова,[302] у которого я и остановился, не решаясь пускаться далее в путь, пока не соберу сведений о местопребывании моей матери и прочей родни, почему и прожил там до половины июля 1814 г. Списавшись с зятем моим Фроловым и получив от него ответ, поспешил в Смоленск, а оттуда поехал с ним в Воронежскую губернию к двоюродным моим братьям, Сахаровым, у которых мать моя, убегая от французов, нашла себе приют. Невеста же моя в это время с матерью была в Тверской губернии.
Относительно пребывания нашего во Франции мне на память пришло еще одно обстоятельство. После нашего первого отступления от Труа Ермолов, бывши у Аракчеева, завел с ним разговор и коснулся отступления, осуждая оное.
– Что делать, Алексей Петрович, – сказал граф, – иначе быть не может.
– Да помилуйте, ваше сиятельство, сколько же у вас войска, чтобы можно было опасаться подаваться вперед! В одной австрийской армии через Рейн прошло пехоты 120 тысяч!
– Правда ваша, но теперь налицо в строю 18 тысяч.
– Где же прочие?
– Позади, на кантонир-квартирах; за недостатком обуви в стужу и грязь не могут делать похода!..
И вправду, во всю кампанию, до взятия Парижа, дрались лишь русские и пруссаки, иногда баварцы, виртембергцы и даже баденцы; но об австрийских войсках ни в одной реляции не упоминается, а между тем главнокомандующий всеми армиями был австрийский фельдмаршал князь Шварценберг, который более всех других настаивал, чтобы не идти на Париж, а возвратиться к Рейну…
Цель записок моих – не столько удержание в памяти случайностей моей жизни, сколько наставление в будущности сыну моему, потому там, где я находил или видел зло, я описываю оное подробнее другого. Таким образом скажу, что зять мой, Фролов, бывши в 1813 г. смотрителем Шкловского военного госпиталя, нажил 40 тыс. рублей ассигнациями. Я пожелал знать от самого Фролова, как он накопил такую значительную сумму и в такое короткое время, тем более что по характеру его я знал его всегда за самого человеколюбивого и притом слабого, близко к трусости наклонного чиновника. Основанием его фортуны была стачка с медиком, комиссаром, священником и с ревизорами госпиталя. Разумеется, что при этом положении он должен был с ними делиться и многих угощать. Усиленное показание высшего разряда порций, задержание выключки своевременно умерших, погребение сих последних без гробов, употребляя при выносе их один и тот же гроб под всех, наконец, искусственное поддержание справочных цен на припасы, а через это стачка с подрядчиками – вот источники, из которых собиралось золото, а приезжавшие ревизоры, получая свою долю, весьма значительную, находили все отлично, и госпитальные чиновники кроме прибыли получали еще награды.
Прибыв в Смоленск, я узнал, что семейство Лаптевых из Ярославской губернии перебралось в Тверскую, к родственнице матери моей невесты, Шишкиной, рожденной Талызиной, по первому мужу Гедеоновой. (Первый муж ее был родной брат Е. Я.) Родной мой край представлял все еще только одно пожарное пепелище. В имении матушки, Малосельи, более половины крестьян перемерло, осталось всего лишь 16 душ, и Фролов, к которому от сестры перешло это имение, по крайней мере озаботился продовольствием мужикам и обсевом их и своих полей. В Новинцах же, дер. Лаптевой, все стояло вверх дном. Поля не засеяны, крестьяне не призрены, и что всего чувствительнее для имения – отсутствие хозяев, тем более что в самое это время выдавалось пособие от правительства. Как известно, что все подобные распоряжения вначале как-то идут живее и удовлетворительнее для нуждающихся, а впоследствии, по прошествии некоторого времени, участие и рвение остывают, и вот явное доказательство тому: матушка, не будучи налицо, по возвращении своем ничего не получила уже на свою долю.
В Смоленске я пробыл только два дня и поехал с Фроловым прямо в Елец, а оттуда в Задонскую деревню Сергея Семеновича Сахарова. У него в это время жила моя мать. Семейство Сахарова, с которым я до сего времени не только не был знаком, но даже не знал о его существовании, состояло из трех братьев: Петра – старого холостяка, Ивана – женатого, имевшего деревню в Елецком уезде, и Семена – тоже немолодого холостяка, но еще более устарелого от несчастия, ибо он был разжалован в матросы, но потом прощен, и двух сестер: Матрены – девицы лет 35-ти, жившей с Семеном Сахаровым, и Марьи, по первому мужу Кожиной, а в это время Туровской. Мать Сахаровых была родная сестра моей матери, а отец их при императрице Екатерине II служил при дворе и был один из ее камердинеров. Сахаровы обворожили меня своим приемом, да в это время иначе и быть не могло. В таком краю, где молодые мужчины за войной совершенно исчезли, появление военного, да к тому же молодого гвардейского офицера, составляло происшествие, и я в кругу моих родных, переезжая из одного дома в другой, не замечал, как летели дни…
С матерью и с Фроловыми мы отправились в исходе октября 1814 г., в Смоленск, куда и прибыли 3 ноября. Здесь я узнал, что семейство Лаптевых все возвратилось и живет в деревне. Разумеется, что я сейчас же поспешил туда, но как меня поразил вид моей невесты! Она предшествовавшую зиму во время краткого переезда из Ярославской губернии в Смоленск, отъехавши из города в деревню, на Днепре, с санями провалилась под лед и спаслась каким-то чудом; но с того времени открылось у нее сильное кровохаркание, так что при малейшем нравственном потрясении кровь немедленно вырывалась горлом чашки по две; да к этому у нее была корь, от которой выпали все волосы на голове. Тем не менее я стал настаивать на моем искательстве…
Ознакомительная версия.
