Несколько моих писем, где я пробовала хоть частицу маленькую рассказать, дальше тюремной канцелярии не пошли — конфискованы…
Так вот, слушай. Ты ведь старый и близкий друг нашей коммуны и должен о ней знать. Раньше всего интересны цифры. Ты помнишь нашу коммуну, когда в ней было всего 5 человек. Теперь, через два года, нас более 40 человек. А прислано было около 60; из них только десять пошли на волю за все время. Можешь делать выводы и о росте фашистского террора и о росте революционного движения.
Так вот, что же мы собой представляем? Прежде всего ха-а-ароший народ! Люди все крепкие, надежные, боевые, беззаветно преданные и дисциплинированные. У нас нет ни одной размазни, у нас не бывает случаев трусости или измены, у нас совершенно неизвестны упадочные настроения, у нас нет никогда скуки. Дальше, по возрасту от 17 до 50 лет, по приговорам — от 1 до 10 лет. Но эта огромная разница стирается, ее незаметно: 50-летняя старая Катя [71] прекрасно сговаривается с 17-летней Г. Осужденная на 10 лет Ванда [72] или Ф. так же близко чувствует свободу, как и пришедшая с годичным приговором П.
Но годичные приговоры — это редкость. Больше всего 5–6-летних. Очень многие сидят второй и третий раз. Все приезжают после долгого пребывания в других тюрьмах, и потому здоровьем коммуны похвастаться нельзя. Много, большинство, больных. Есть серьезно больные. Туберкулез, конечно, царствует над всеми другими болезнями. Но никто себя больным не считает. Сташевская[73], например, три дня лежит и один день ходит. Но от нее ты тотчас же услышишь:
— Какая я больная?! Что ты, на самом деле! Я просто немножко ослабела и теперь вот прекрасно себя чувствую.
Старая Катя так было разболелась, что… Ах, сколько мы пережили!.. Но и она, задыхаясь, не переставала твердить:
— Нет, я должна еще выйти на волю. Я должна еще поработать. Ведь столько работы теперь.
Представлена у нас вся Польша в ее полном теперешнем составе: тут и Западная Украина и Западная Белоруссия, все пролетарские промышленные центры…
Ну, вот тебе физиономия коммуны. Теперь хочешь, наверно, знать, в каких условиях мы живем? Тут, братка, дела аховые. Душат нас всеми мерами и способами, так что дальше уже некуда. Мы пережили неимоверно тяжелый год, а начавшийся второй обещает быть еще почище прошедшего. Из всех польских тюрем (а имя им — легион) несется теперь «скрежет зубовный». Вот баланс одного года: забраны все изданные в СССР и вообще не нравящиеся фашизму книги, запрещено получать «радикальные» газеты и журналы, запрещено переходить из камеры в камеру, запрещено собираться вместе, распределять продукты и одежду, а также деньги, введена прогулка парами. Да и перечислить ли все «благодеяния», которые обильным дождем сыплются на наши головы.
Особенно возмутительным по своей наглости является способ, каким фашизм хочет одновременно и нас физически истребить и себя спасти от туго стянутой петли кризиса. Выдумано остроумно: нас арестовывают и сажают в тюрьмы на долгие годы, а потом велят платить за это. Так, так, не удивляйся. Сначала тебя засудят годиков этак на восемь, а потом пришлют счет на пару тысяч злотых. Это — судебные издержки. Потом пришлют тебе второй счет — за содержание в тюрьме. Наши девчата получили счета, по которым требуется оплата до 1936 года. Ловко, что? Но это еще не все. Если ты крестьянин, у тебя заберут и продадут твою землю; если ты рабочий и никакого имущества не имеешь, будет наложен арест на твой депозит в тюрьме: значит, каждые 15–20 злотых, которые будут тебе присланы товарищами или семьей, достанутся не тебе, а фашистскому правительству. Ты же голодай, подыхай…
Но все превосходит мерзостью и идиотизмом так называемая «сегрегация». Об этом просто невыносимо писать. Но вы должны знать и об этом. Так слушай же: «христианки» должны быть отделены от «евреек», и вот врываются в камеры наши «телохранители», хватают нас и перетаскивают, «сортируют» по своему усмотрению. Ни возмущение, ни протесты, ни доказательства бессмысленности и оскорбительности этого распоряжения, конечно, не помогают. Это проведено уже несколько месяцев тому назад, но и до сих пор и никогда мы не сможем об этом спокойно думать и говорить. Надо ли объяснять, добавлять что-либо.
А теперь к фактам. Картинка — наша прогулка. Вдруг на дворе появляется начальник. Величественно и грозно направляется он к нам и разражается громом и молнией:
— В порядке ходить! Не сметь приближаться друг к другу! Смеяться? Я вам покажу смеяться! У меня здесь хохоту не будет. Это правительственное учреждение, а не кабак. Я вас научу порядку. Здесь коммуны не будет. Вы у меня забудете про коммуну. Это не Россия, а Польша! — Он сам зажигается своим красноречием, захлебывается от дрожи и кричит, уже обращаясь к надзирателям: — Смотреть за порядком! Не церемониться с ними! Силой их! По одной! В карцер сажать! Наказывать! Не выпускать на прогулку!
Такое удовольствие может продолжаться долго, может повторяться сколько хочешь.
Нас, понятно, не испугаешь. Мы только покрепче сжимаем зубы, стискиваем кулаки и ни на минуту не перестаем бороться, защищаемся упорно, ожесточенно, иногда по два месяца не выходя на прогулку. Думаешь, мы перестали смеяться? Как бы не так. Смеемся так же звонко и радостно, но с сожаленьем признаем, что реже. Слишком часто душит злоба, слишком часто грызет тревога. Ты подумай только, постарайся себе на минуту представить, каково это жить под постоянным непрекращающимся градом оскорблений и унижений, изощренных до тонкости, и отвратительно грубых издевательств, каково ждать каждую минуту нового удара с любой стороны…
И все-таки злоба, ненависть и тревога не царят безраздельно в наших думах. О нет! Мы знаем и радость и смех. Да и как же может быть иначе? Ведь растет, грядет революция. Ведь мы же знаем, что это предсмертные судороги фашизма, ведь мы и через вой подыхающих гадов слышим торжествующую песню нашей победы. Мы знаем, знаем, что свобода близка, мы с замирающими от счастья сердцами ловим звуки приближающейся великой бури — социалистической революции в Польше.
Стань на минуту на наше место, и ты все поймешь. Да есть ли на свете, встречается ли на земле большее счастье: будучи до последнего дыхания сдавленным врагом, все же чувствовать свою непобедимую силу, знать, что враг погибнет, видеть идущую несомненную победу и избавление — свободу. Свободу не только нам, а десяткам миллионов трудящихся. Вот в чем важность, красота, счастье.
О том, что все это так, о том, как развивается и близится революция в Польше, я тебе рассказывать не должна, ты знаешь, пожалуй, не хуже меня. Сколько у нас разговоров о недалеком будущем, сколько конкретных планов и лучезарных мечтаний.
