Жан-Ив Борьо - Макиавелли

Ознакомительная версия.

«Для избавления от него потребно железо»

Попутно в «Рассуждениях» ставятся некоторые принципиальные для того времени вопросы, связанные с политической моралью, в том числе животрепещущий вопрос о тираноубийстве, которому Макиавелли посвящает главу «Заговоры» (кн. III, гл. VI). Бытует мнение, что эта отдельная глава нашла широкое распространение в отрыве от основного труда. Действительно, во Флоренции эта проблема волновала многих. Все еще помнили о заговоре рода Пацци, да и самого Макиавелли подвергали пыткам по подозрению в участии в заговоре против Медичи; персоны, которым посвящены «Рассуждения», вскоре (в 1522 г.) вступят в сговор с целью убийства Джулиано Медичи. Но все эти убийцы принадлежали к образованным кругам, а во Флоренции считалось хорошим тоном находить оправдание самым жестоким поступкам, ссылаясь на непререкаемые авторитеты. Впрочем, в данном случае это было не так просто: «римскими» образцами, бесспорно, служили Брут и Кассий, но убийцы Цезаря не пользовались уважением в христианской традиции; так, гениальный флорентиец Данте поместил и того и другого в последний круг ада вместе с другим предателем – Иудой:

Фома Аквинский трактовал этот сюжет с большей сдержанностью: в трактате «О правлении государей» (De regimine principum ad Regem Cypri, I, 6–7) он советует терпеть тирана, поскольку его исчезновение не обязательно приводит к концу тирании, хотя в «Сумме теологии» (Summa Theologiae) склоняется к оправданию вероятного тираноубийства: «Если бы тирания в своих бесчинствах стала, по мнению некоторых, нестерпимой, то доблестным людям надлежало бы убить тирана, подвергнув себя ради освобождения народа смертельной опасности: пример тому мы находим в Ветхом Завете [Книга Судей израилевых; III, 12 и посл.]. Некто Аод заколол мечом царя Моавитского Еглона, который держал сынов Израилевых в рабстве, и стал у них судьей. Но такое поведение противоречит учению апостолов. Святой Петр учит нас смирению и покорности перед нашими хозяевами не только тогда, когда они добры и умеренны, но и тогда, когда жить с ними мучительно трудно». Во Флоренции времен Макиавелли Данте пользовался бесспорным авторитетом и вызывал восхищение; позиция Фомы Аквинского здесь также была хорошо известна, но, поскольку проблема рассматривалась отнюдь не в одной теоретической плоскости, «республиканцы» – например, секретарь Леонардо Бруни – проявляли гораздо большую снисходительность к убийцам Цезаря, повинного в стремлении к тирании. Что касается тех, кто после 1512 г. собирался в садах Оричеллари, то для них Цезарь был фигурой малопривлекательной – они видели в нем образец тирана, хотя по очевидным причинам безопасности предпочитали обходить вопрос о его убийстве молчанием. Макиавелли не только задал его во весь голос, но и перевел в практическую плоскость.

Прежде всего, участие в заговоре чрезвычайно опасно, ибо заговор «искушает многих, но мало кто добивается желанной цели». Почему бы не согласиться с Тацитом, утверждающим, что люди «должны желать добрых государей и терпеть их, какими бы они ни были»? Макиавелли обращает свое увещевание одновременно и к тирану, и к тем, кто замышляет его убийство. Государь должен в первую очередь стараться избегать народной ненависти и остерегаться пустых угроз, которые «очень опасны, тогда как казни не несут никакой опасности, ведь тот, кто мертв, больше не может думать об отмщении». Кроме того, нельзя посягать на чужое имущество и честь – две вещи, которые «более всего оскорбительны для людей; государю ни в коем случае не следует разорять человека до того, чтоб у него не осталось ничего, кроме кинжала для мести». Попутно Макиавелли подробно разбирает опасности, грозящие заговорщикам, настаивая на необходимости втереться в непосредственное окружение предполагаемой жертвы, но главное – остерегаться доносчиков, которые в силу людской «злобности, неосторожности или легкомыслия» непременно появятся, если число потенциальных заговорщиков превысит трех-четырех человек. Лучше ограничиться всего одним сообщником, которого «вы давно и хорошо знаете и который движим теми же резонами, что и вы». Во время исполнения задуманного надо придерживаться заранее разработанного плана, учитывать, что его исполнитель может внезапно струсить, и стремиться довести дело до конца, чтобы из тех, кого предполагалось убить, в живых не остался никто. Если заговор увенчается успехом, останется всего одна опасность – возможное существование человека, желающего отомстить за смерть государя. Хуже, если идеей мщения проникнут весь народ: «Из всех опасностей, подстерегающих заговорщиков, самой большой и пугающей остается народ, дружелюбно настроенный к государю, которого вы лишили жизни». В качестве примера Макиавелли снова приводит Цезаря, вернее, его убийство: «Римский народ видел в Цезаре друга, а потому отомстил за него».

В глазах потомков «Рассуждения» выглядели республиканским манифестом Макиавелли. Этот труд, судя по всему, так и не оконченный, был опубликован только после смерти автора, в 1531 г., при поддержке Медичи, вернувшихся во Флоренцию после десятимесячной осады города Карлом V.

О том, что происходило в период, последовавший за работой над «Рассуждениями», нам известно мало, но то, что мы знаем, позволяет предположить, что Макиавелли горько переживал свою вынужденную праздность. Переписка с Веттори завершилась письмом от 31 января 1515 г. После этого в нашем распоряжении нет ни одного документа, свидетельствующего о том, что между Макиавелли и Медичи существовали какие-либо отношения, – вплоть до 17 марта 1520 г., которым датировано письмо Филиппо Строцци его брату Лоренцо. Вообще от периода 1516–1518 гг. сохранилось очень мало документов: несколько писем Макиавелли племяннику Верначчи, в том числе письмо от 8 июня 1517 г., в котором он описывает шаткость своего положения: «Вынужденный оставаться в деревне из-за свалившихся на меня несчастий, кои еще продолжаются, я порой целый месяц проживаю, не помня себя…» Не сломаться окончательно ему помогают редкие поручения, которые ему доверяет (и платит за труды) Паоло Веттори, определенно более энергичный, чем его брат: именно по просьбе Паоло Макиавелли в октябре 1516 г. ездил с некоей миссией в Ливорно.

Как ни странно, эти годы, прошедшие под знаком самой черной депрессии, оказались невероятно плодотворными с точки зрения литературной деятельности. Для многих из нас писательская ипостась Макиавелли предстает неожиданной, но она открывает новые грани его личности и дает нам любопытное представление о флорентийском Возрождении.

Преклонение перед Античностью, которое демонстрировали – к вящей славе своих меценатов – интеллектуалы, близкие к Медичи, прежде всего Марсилио Фичино, имело и скрытую пружину, воплощенную в стремлении к критике политической и моральной сущности режима. «Перевод» того или иного латинского текста мог служить предлогом для нападок на те явления времени, осуждать которые напрямую было не только неуместно, но и просто опасно. Действительно, тогдашнее понятие перевода – translatio – заметно отличалось от сегодняшнего, и «переводчику» дозволялось вкладывать в текст смыслы, которых вовсе не имел в виду его автор. Сам «перевод» превращался в своеобразный литературный жанр, требовавший немалой виртуозности, что высоко ценилось в садах Оричеллари, где Макиавелли снова стал желанным гостем.

Это небольшая неоконченная поэма, написанная, как и шедевр Данте, терцинами, но по античному образцу. Впрочем, от образца – романа «Метаморфозы, или Золотой осел» (Asinus aureus; Metamorphoseon, libri XI) римского поэта II в. Апулея – Макиавелли сохранил только фабулу: превращение главного героя в осла. К сожалению, в дошедших до нас фрагментах поэмы о том, что стало с героем после этой метаморфозы, ничего не говорится, хотя в начальных строках автор обещает читателю «обилье ругани и лая». Как и Апулей, Макиавелли вводит в повествование богов, вернее, богинь – только герою первого помогала Исида, а над героями второго куражится злая Цирцея: превратив людей в животных, она с помощью пастушек-дев управляет ими, несмотря на то что и в зверином обличье они сохраняют свои человеческие, как мы сказали бы сегодня, «психологические» черты. Здесь явно прочитывается едкая сатира на флорентийское общество. «Немало горя, муки и печали, / Ослом оборотясь, изведал я, / О чем и повествую»,[86] – сообщает нам Макиавелли, из чего мы можем сделать вывод, что рассказ будет автобиографическим. Усвоив горький урок «Государя», он больше не ждет от публики признательности: «И, написав свою поэму сам, / От ругани я не утрачу духа / И похвалам значенья не придам. / Уж если человеческое ухо / Не слышит голоса разумных нот, / Ослиное-то к ним тем паче глухо». Читателю предстоит услышать немало нелицеприятных истин: «И пусть осла хозяин палкой бьет, / Ослиное упрямство только гаже: / Мол, сделаю как раз наоборот. / О том поговорим еще, пока же / Скажу: явил в обличии осла / Премного я и норова и блажи». Из сохранившихся фрагментов поэмы нам известно лишь, что герой встречается с одной из пастушек, находящихся в услужении у Цирцеи, и та одаривает его неземными ласками, утешает и убеждает не спорить с судьбой: «Не перечь ей даром. / И обольщениям пустым не верь. / Она лютует в ослепленье яром, / Покамест не ушла ее пора. / Но будет все ж конец слезам и карам. / Настанет час, и сменятся ветра. / Ночь кончится, и день начнется снова, / И завтра будет лучше, чем вчера». Но героя одолевают мрачные предчувствия: «Я был во власти страха и печали / И, как слепой, смотрел в ночную мглу. / Слова и крики в горле застревали». Поутру гостеприимная пастушка удаляется к своему странному стаду, а герой предается размышлениям, и его одолевают удивительные видения: «Являются цари как привиденья. / И вижу, точно в дали голубой, / Историю их взлета и паденья. / И изумлен я общею судьбой, / Какая очень многими владела. / И долго рассуждаю сам с собой. / И понимаю ясно: то и дело / Приходит к своему пределу власть / Тогда, когда не ведает предела!» Мы снова слышим голос Макиавелли-политика: «Среди правителей лишь у того / Бывает совершенней путь и гладок, / Кто соблюдет закона торжество. / Без ссор, и передряг, и неполадок / Там воцарится благодать сама, / Где суть необходимость и порядок. / Но, коли нету здравого ума, / Не будут долговечными державы, / Где перемен сплошная кутерьма». Последнее замечание явно указывает на шаткость Флорентийской республики, в которой смена гонфалоньеров происходила каждые два месяца. Не отрицая пользы набожности, герой Макиавелли тем не менее понимает, что одного благочестия для крепости государства недостаточно: «Коль в гражданах благочестивы нравы, / В стране порядок, а в порядке том / Живут благополучнейше державы. / Но, коль иной безумец и ведом / Мечтой, что жив лишь благочестьем этим, / И не латает рушащийся дом – / Найдет конец в нем и себе, и детям!» Известный нам фрагмент заканчивается сатирическим описанием бестиария и беседой героя с «огромным хряком», который категорически отказывается снова превращаться в человека: «Ответь: у тигров ли, у поросят, / У пеликанов, у слонов, у блох ли – / Кто был себе подобными распят? / Нет, пусть кажусь я апатичней рохли. / Ты о моем возврате не радей. / Давненько слезы у меня просохли. / Не верь, когда какой-то лицедей / Кричит, что жизнь ему отрада, дескать. / Отраднее, чем жить среди людей, / Со свиньями в хлеву помои трескать». Мы не сомневаемся, что эта сатира пришлась по вкусу флорентийской молодежи, увлеченно спорившей о литературе и политике. В их числе были Луиджи Аламанни, Баттиста делла Палла и Дзаноби Буондельмонти, благодаря которому Макиавелли познакомился с Лудовико Ариосто.

Ознакомительная версия.