(Дмитрий Быков. Булат Окуджава. М., 2009)
Слово «купила» не кажется мне тут удачным. Но можно сказать и так. Допустим, купила. Но цена – это надо признать – предложена была хорошая.
А что, собственно, еще нужно интеллигентам в этой жизни, если не свобода слова, печати, совести? (Особенно после многовекового отсутствия таковой.) Тут можно было и «купиться».
Но и те, кто «купился», очень быстро в этой власти, которая «держала их на крючке», разочаровались.
В наиболее отчетливой и резкой форме
это разочарование выплеснулось тогда в статье Юрия Буртина «Чужая власть», появившейся 1 декабря 1992 года на страницах «Независимой газеты». Пафос этой статьи как нельзя более точно выразился в ее заглавии: думали, мол, надеялись, что своя, а оказалось – чужая.
Речь в ней шла не столько о власти «нардепов» всех уровней (тут-то все ясно, даже и спорить не о чем), сколько именно об исполнительной власти. О президенте и его ближайшем окружении, о правительстве, тогда еще возглавлявшемся Егором Гайдаром. Именно эту власть с искренней болью и горечью автор называл чужой.
Увы, у него для этого было более чем достаточно оснований.
Оперируя множеством неопровержимых фактов, Юрий Буртин доказывал, что, вопреки всем своим уверениям, нынешнее российское руководство своей политикой выражает интересы не народа, а той же привилегированной и наиболее обеспеченной части населения страны, интересы которой выражали раньше Горбачев, а до него – Черненко, Андропов, Брежнев…
То, что «мы считали досадными непоследовательностями и ошибками, в чем видели случайность, оплошность, – говорил автор статьи, – есть на самом деле политика. Чужая политика чужой власти».
Особенно спорить с этим не приходилось. Из всех тезисов статьи Юрия Буртина по-настоящему сомнительным мне представлялся тогда только один. А именно – его утверждение, будто никакой принципиальной разницы между так называемым правительством реформ и постоянно атакующим его реакционным Верховным Советом нету и в помине. «И те и другие, – утверждает он, – в сущности, консерваторы, защитники преобладания госсобственности и интересов правящего слоя».
С этим выводом можно было бы и поспорить.
Но не выводы и не политико-экономические рассуждения Буртина вынудили меня вспомнить сейчас ту давнюю статью, а пронизывавшее ее горестное сознание обманутых надежд, вдребезги разбившихся иллюзий.
Само ее название – «чужая власть» —
отнюдь не было спокойной констатацией некоего несомненного факта. Это был горестный вопль обманувшегося в своих ожиданиях человека: «Мы-то верили, что своя . А оказалось… Чужая, совсем чужая…» Так говорит обманутый любовник о разлюбившей его женщине. Обида, которая, сродни чувствам обманутого любовника, пронизывала ту статью Буртина от первой до последней строки, от заглавия до заключающего ее пассажа:
...
«Чужая власть» не станет вновь «нашей», как бы трогательно и убедительно мы ни просили ее об этом, как бы преданно ни заглядывали ей в глаза.
О том, что «наша» власть «нам» изменила, Буртин говорил в тех же выражениях и с той же интонацией, с какой мужчина говорит об измене женщины, еще недавно клявшейся ему в вечной любви и вдруг отдавшей свое сердце другому. И ревность его к тем, с кем новая власть, которую «мы» считали своей, «нам» изменила, в существе своем неотличима от самой обыкновенной мужской ревности. Вот, например, говоря о холодности и невнимательности властей в запросам и требованиям истинных демократов, Буртин вдруг ревниво уронил:
...
Зато сколь внимательна та же власть к солидному молчанию г-на Вольского, как предупредительна и уступчива она по отношению к генеральскому, председательскому и директорскому лобби!
Этот ревнивый упрек был подобен горестному возгласу Чацкого, терзаемого ревностью к ничтожному Молчалину: «Но, Боже мой, кого вы предпочли!»
Тут эмоции автора были выражены еще не прямо. Пока они еще в подтексте его невеселых размышлений. Но эти упреки то и дело прорывались и в самый текст его статьи. И тут уж автор не скрывал своих чувств, тут он давал себе полную волю, не стесняясь напомнить покинувшей его возлюбленной о прекрасной заре их любви, о пылких клятвах и обещаниях, которые они тогда давали друг другу:
...
Вспоминаю августовские дни прошлого года, сначала мучительно тревожные, затем исполненные радостного подъема. Впервые в своей жизни мы испытали тогда чувство полного единения с высшими руководителями России. Мы не хотели вспоминать ничего из того, что прежде ставили им в упрек. Мы любовались, мы гордились ими. Это были наши боевые товарищи, это была – можно ли было сомневаться? – народная, демократическая, наша власть! Такой полнотой общественного доверия не располагало, наверное, ни одно правительство на Руси. И надо же было суметь растратить его за столь короткий срок!
Этот последний упрек, хоть и нес в себе отчетливый политический смысл, таил все ту же обиду. «Так быстро! Клялась ведь, что наша любовь – навеки! И вот… башмаков еще не износила…»
Мысль, что на самом деле его никто не обманывал, что он сам обманулся , потому что хотел быть обманутым , ему, как и всякому обманутому любовнику, в голову не приходила.
Эта статья Буртина так сильно меня тогда зацепила,
что я на нее сразу же и ответил. И тот мой ответ так ярко выражает самую суть тогдашних моих мыслей и настроений, что я вряд ли смогу сегодня передать их лучше, яснее и точнее.
«Народ и власть стали друг другу чужими», – цитировал я Буртина. И тут же вцеплялся в него мертвой хваткой:
...
Вся соль тут – в этом коротеньком словечке: стали . Раньше, стало быть, совсем недавно, народ и вот эта самая власть были едины в своих стремлениях и надеждах.
Но так ли это?
Не следует думать, что даже самые активные защитники этой новой власти, рисковавшие, защищая ее, своей жизнью, пришли к Белому дому, чтобы заслонить своей грудью Ельцина, или Хасбулатова, или Руцкого. Они пришли туда, чтобы защитить себя . Потому что твердо знали: победа путчистов означала бы возврат к старому. А это было для них (для нас!) – подобно смерти.
Хочу напомнить, что люди, собравшиеся на митинг у Белого дома утром 20 августа, защищали не только Ельцина, но и Горбачёва. Того самого Горбачёва, которому еще совсем недавно они кидали в лицо (на всех предыдущих митингах) свое яростное: «В отставку! В отставку!» И едва ли не горячее всех защищала тогда Горбачёва Елена Георгиевна Боннэр, которая лучше, чем кто другой, знала ему цену.
