В «Дневниках» можно найти целый перечень польских мнений о Западе, то есть выпадов против него. Чаще всего встречаются слова «дураки» и «идиоты», иногда «циники», «трусы» и «прохвосты» (это о французах). Поскольку шла борьба за планету, Кисель рассматривал все явления с точки зрения военной необходимости. Плохо было всё, что размягчало: патлатые, наркоманы, маоисты, анархисты, а хорошо — то, что способствовало жесткой линии в отношении Москвы. Он считал, что проиграла не только Польша, но верил, что и Запад проиграет — из-за наивности и замкнутости в своих проблемах. Упреки по адресу Ежи Туровича касались прежде всего Второго Ватиканского собора, который либерализировал и размягчал католичество. Почему Турович выступал за Собор, если это западные, ненужные Польше дела? У польской Церкви совсем другие заботы.
Несмотря на подобные крайности, «Дневники» дают точную картину польских надежд и разочарований и объясняют, почему в Польше самым популярным американским президентом был Рейган с его жесткой политикой в отношении «империи зла».
При всех различиях между нами мы со Стефаном принадлежим к одному поколению, и наша реакция на многие явления была сходной. Однако структура моего ума была совсем иной, нежели его. Прежде всего я умел противостоять политизации. Оказавшись на Западе, я должен был вести разъяснительную работу, говорить о коммунизме, о котором тамошние люди не знали и не хотели знать. Я расплатился за свою свободу несколькими книгами, но сразу сказал себе: хватит — и не пошел дальше. Что было бы, если бы я себя не ограничил, показывает пример Леопольда Тырманда[275], друга Киселевского. В Америке Тырманд резал правду-матку о коммунизме, но так, словно его голос раздавался в абстрактном пространстве, а не в обществе, где были свои разделения и излюбленные идеи. Поэтому его слушали прежде всего крайние консерваторы, и он стал редактором крайне консервативного журнала, в результате чего уже не мог влиять на широкое общественное мнение.
Вероятно, меня сдерживала тактика (такой союз был бы неэффективным), а также сознание иного призвания. Если бы я стал политическим писателем, то сузил бы и обеднил свои возможности.
К счастью, в своих пессимистических прогнозах Кисель ошибался — и не он один. Но его прямота замечательна. Он высказывал мнения о Польше и поляках, которые никто другой не решился бы произнести вслух.
Ковнацкий, Станислав
Трудно представить себе второго такого чудака, как Стась. У меня была возможность хорошо узнать его, так как в гимназии Сигизмунда Августа мы почти всё время учились в одном классе. Родом он был из Украины. Сын поляка и русской, он хорошо говорил по-русски и по-украински. В Вильно Стась жил под опекой своего единокровного брата Петра Ковнацкого, сотрудника «Дзенника виленского». Здесь я позволю себе небольшое отступление. Эта газета, одна из трех польскоязычных в городе, представляла интересы Национальной партии. «Курьер виленский» под редакцией Казимежа Окулича — как говорили, масона — был рупором демократически настроенных пилсудчиков, а «Слово» под редакцией Станислава Мацкевича считалось органом консервативных «зубров», то есть крупных землевладельцев. Патриотичный и набожный «Дзенник виленский» был предметом издевок из-за своего расположения — его редакция находилась на втором этаже дома, первый этаж которого занимал известный в городе публичный дом, то есть попросту бордель. Виленская Национальная партия[276] была одержима ненавистью к санации. Не без причин — достаточно упомянуть об избиении деятеля националистов, доцента Станислава Цивинского (того, который знакомил меня с Норвидом[277]), офицерами за то, что в какой-то своей статье он нелестно выразился о Пилсудском. Военная катастрофа 1939 года не положила конец этой вражде, а, напротив, дала повод для сведения счетов. Петр Ковнацкий написал тогда брошюру, в которой излил весь свой гнев за поражение, возлагая ответственность на санацию. Соавтором брошюры был, как ни странно, Юзеф Мацкевич, сотрудник «Слова», до войны не имевший с национал-демократом Ковнацким ничего общего. Их объединили ярость и отчаяние перед лицом страданий отечества. Но в Вильно это глумление над поверженной Польшей межвоенного двадцатилетия восприняли плохо, и мне кажется, что именно с той брошюры началась серия обвинений в предательстве, преследовавших Юзефа Мацкевича.
После советской оккупации Петру Ковнацкому удалось каким-то образом избежать вывоза на восток (Станислав Цивинский был вывезен и погиб в лагере). Но во времена немецкой оккупации он участвовал в подпольной деятельности, был арестован и замучен в Освенциме. Когда я рассказываю о таких случаях американцам, они не могут поверить, что немцы убивали убежденных антисемитов. В том-то и дело, что убивали.
В школе Стась не обнаруживал ни малейшего интереса к политике. Он был полностью поглощен одним увлечением — конструированием коротковолновых приемников и передатчиков, а также разговорами и перепиской с множеством подобных радиолюбителей со всего мира. Его комната напоминала лабораторию. Учебе он посвящал минимум времени, оценки получал хорошие, но не блистал. Участвовал он и в наших спортивных затеях. Зимой, поскольку город расположен среди довольно крутых холмов, a снегу было много, мы с бешеной скоростью катались на санках. Однажды санки врезались в дерево, и Стася отвезли в больницу, где у него обнаружили такое размозжение селезенки, что пришлось ее удалить. Вопреки ожиданиям врачей, Стась жил себе и жил. В момент смерти ему было за восемьдесят.
По окончании школы Стась поступил в Варшавскую политехнику, а затем, защитив диплом, провел год в Англии. Это случилось в результате небольшой хитрости. После моей годичной стипендии в Париже Фонд национальной культуры использовал меня в качестве советника в области литературы. Чтобы поддержать заявку Стася, я прибегнул к изощренной уловке: откуда, спросил я, такой дисбаланс, почему гуманитариям дают стипендии, а молодые инженеры ничего не получают? Аргумент подействовал, и Стась отправился в Кембридж, что отчасти повлияло на его дальнейшую судьбу.
После военной катастрофы 1939 года Стась оказался в Бухаресте, где благодаря знанию английского устроился на работу в британское посольство: он отправлял в Англию польских летчиков. Затем сам пошел по этому пути и в Англии поступил в Королевские военно-воздушные силы. Участвовал в итальянской кампании, летая в качестве радиооператора на двухместных самолетах-разведчиках, и тогда, находясь в Алжире, полюбил арабов.
