Ванда, на которой он женился до войны, осталась в Варшаве. Она работала служащей на металлургическом заводе в Праге, и благодаря ей я получил аусвайс рабочего этого завода — она сделала его мне, когда после уничтожения моего виленского паспорта у меня не было ни одной бумажки. Может быть, этот аусвайс и не обеспечивал надежной защиты, но все же это было лучше, чем ничего. Сразу после окончания военных действий ей удалось перебраться в Германию, а оттуда в Англию, где они со Стасем за что только не брались, чтобы заработать. Например, некоторое время они ездили с передвижной лавочкой по польским военным лагерям и продавали колбасу. Затем эмиграция в Соединенные Штаты, где началась удивительная карьера Стася в университете. Впрочем, не в одном. Он был хорошим преподавателем, но не задерживался нигде больше года и, постоянно перемещаясь, объехал весь континент. Причиной было его специфическое чувство юмора. Выражалось оно в том, что он с каменным лицом высказывал мнения, приводившие его собеседников в бешенство, причем никогда не было понятно, говорил он всерьез или валял дурака. Например, он мог рассказать коллегам-евреям о том, как евреи используют кровь христианских младенцев для изготовления мацы. Впрочем, если эта история свидетельствует скорее о пристрастии к черному юмору, то другие его антисемитские высказывания дают некоторое представление о его истинных взглядах. Он всегда был на стороне арабов и глумился над государством Израиль. Все сильнее он подчеркивал и свой антисемитизм. Постоянные провокации и полное пренебрежение к их последствиям обычно приводили к тому, что спустя несколько месяцев он изрядно надоедал своим коллегам-профессорам.
Кроме того, Стась любил сутяжнические провокации, о чем свидетельствует его тяжба с федеральным правительством, когда, закончив преподавание, он работал инженером на заводе Локхида. Поскольку это было оборонное предприятие, в некоторых отделах нужна была высокая clearance, то есть допуск к государственной тайне. Сначала у Стася была clearance высшей степени, а затем ему снизили ее на один уровень, поскольку, как было отмечено в его личном деле, он выписывал парижскую «Культуру». Но это же антикоммунистический журнал! Кому охота разбираться — достаточно того, что он на языке страны из-за железного занавеса, а это говорит о нездоровых интересах. Случилось так, что вскоре после этого Стась побывал на какой-то правительственной конференции, для участия в которой требовалась clearance высшей степени. И тогда он подал на правительство в суд за допуск к участию в конференции лица без необходимых полномочий.
Из-за насмешек на грани шутовства, в том числе и над друзьями, я, в сущности, никогда не знал, что этот человек думает на самом деле. Разве что счесть достоверными источниками его письма в газеты, подтверждавшие его антиизраильский бзик.
Предаваясь чистому искусству показывать другим язык и нос, Стась постоянно лишался должностей и тем самым ввергал свою семью в бедность. Однако когда дела шли совсем плохо, он умел использовать свое знание технических терминов на пяти языках (английском, польском, французском, русском и украинском), переводя научные работы, и в конце концов выстоял. Он купил дом в Лос-Анджелесе, а двум дочерям дал образование.
Каникулы 1962 года: мы со Стасем вдвоем на озере Игл в горах Сьерра-Невада. Палатка, кухонные принадлежности, складная байдарка, утром тропинка через луг к берегу и заплывы за линию камышей, хотя вода и не самая теплая. Если бы с нами были Игнаций и Богдан Копеть, было бы совсем как в Рудницкой пуще после выпускных экзаменов. Но Копеть в Польше, а Игнаций Свенцицкий на другом конце Америки.
Коженевский, Богдан
Мы носили кители рассыльных и, сидя на одном из металлических этажей книгохранилища, сортировали книги. Было это в варшавской Университетской библиотеке, иногда в Библиотеке Красинских. Мы делали перерыв, чтобы отдохнуть и поболтать, но, несмотря на всю нашу осторожность, иногда нас заставал врасплох Пуликовский, тихо подкрадывавшийся на своих резиновых подошвах. За ходом работ следил именно он, а не Витте, маленький славист из города Бреслау, сидевший в своем кабинете. Витте (кажется, эту идею подал ему Пуликовский) разработал гигантский план сортировки варшавских библиотечных собраний по темам и размещения книг в соответствующих зданиях: здесь полонистика, там иностранные языки, еще где-то театроведение. Полное сумасшествие в разгар войны, необходимое, впрочем, чтобы спасти автора плана от отправки на фронт. Помогал ему в этом Пуликовский, рейхсдойче, женатый на немке.
С Коженевским меня объединяла не только эта работа ради супа в полдень и аусвайса, но также собрания и театральные дискуссии с Эдмундом Вертинским, Леоном Шиллером[278], иногда с Ярачем[279]. Именно Коженевский вел дела практически подпольного Театрального совета, для которого я писал по приглашению Вертинского. Надеялся ли Пуликовский, подкрадываясь, подслушать конспиративное перешептывание или просто следил, чтобы работники не ленились? Кем он был на самом деле, какой человек скрывался за его внешностью службиста, мы никогда не узнаем. Возможно, с его ведома в библиотеках хранили не только листовки, но и оружие. Он же помог спастись Коженевскому. В 1940 году тот попал в Освенцим: когда во время большой облавы немцы окружили его дом в Жолибоже, он подчинился приказу и спустился вниз. В лагере ему вытатуировали низкий номер[280]. Попытки вытащить его оттуда продолжались несколько месяцев, и подозреваю, что их успех был в немалой степени заслугой Пуликовского, который расхваливал своего работника. В результате Коженевский был в оккупированной Варшаве одним из тех, кто побывал в концлагере, — так же, как извлеченные оттуда с большим трудом Шиллер и Ярач. Это не остановило его перед продолжением подпольной деятельности. Что касается Пуликовского, то он погиб во время восстания — при неизвестных обстоятельствах.
Из-за необычного характера Коженевского наши приятельские отношения так никогда и не переросли в более близкую дружбу. Мы даже не перешли на «ты». Язвительный, немного сухой, он подходил на роль начальника, и я оказывал ему уважение. Его довоенные театроведческие поездки во Францию сильно на него повлияли. Он был рационалистом восемнадцатого века, а в своем столетии — социалистом, близким к ППС. Все эти послевоенные дискуссии о реформе польского театра, чтобы освободить режиссеров и актеров от коммерческих забот, — везде он подавал свой энергичный и бескомпромиссный голос.
