Осип потянулся к столу:
— Разреши, я прочту это.
— Бога ради.
В заявлении было то самое, о чем только что говорил Бауман. Ниже текста было три подписи: Бауман, Гальперин, Боровский. Осип ждал, что Бауман и ему предложит подписать. Нет, не предложил.
— Не возражаешь, если я тоже поставлю свою подпись? — спросил Осип, вполне допуская, что ответ не обязательно должен быть утвердительным: не исключено, что Бауман сочтет для себя неприемлемым соседство своего имени с именем человека, который уже завтра, быть может, окажется в числе противников. К атому и шло, похоже: нахмурившись вдруг, Бауман не слишком-то добро посмотрел на него. Но сказал другое, чего Осип совсем не ждал.
— Вот что, Осип, — сказал он. — О таких вещах, по-моему, не спрашивают. Либо подписывают, либо нет.
Да, он прав, сказал себе Осип; о таких вещах не спрашивают, мог бы и сам догадаться. Он обмакнул ручку в чернила и старательно вывел Пятница, нынешнее свое имя, к которому сам еще толком не успел привыкнуть; буковки получились корявые, детские.
Осип с добрый час еще пробыл у Баумана. Разговор свободно перекидывался с одного на другое, но, по извечной российской привычке, все равно возвращался к наболевшему — к так неожиданно возникшим и все усиливающимся раздорам внутри партии; впрочем, особо далеко и не отлетал от этой темы. Как и прежде, говорил по преимуществу Бауман; ничего удивительного: живя в Женеве, он, конечно, куда больше был осведомлен о происходящих событиях.
К шести часам Осип отправился к Блюменфельду: накануне договорились, что вместе проведут нынешний вечер. Осип решил выяснить, как это могло случиться, что не все сторонники большинства приглашены на съезд Лиги; хотелось верить, что это результат чьей-то незлонамеренной оплошности, которая тотчас будет исправлена.
У Блюма были Мартов и Федор Дан, которого Осип не так давно принимал на русской границе, а потом провожал сюда, в Женеву. Еще на лестнице Осип слышал громкие их голоса, но стоило ему войти, как в комнате воцарилась тишина, та особая, неловкая тишина, из которой нетрудно заключить, что ты помешал важному, но не для твоих ушей предназначенному разговору. Дурацкое положение: не знаешь, как поступить, не знаешь, что сказать.
— Я не вовремя? — обращаясь к Блюму, сказал Осип.
— Слушай, Осип, — не ответив на его вопрос и почему-то не глядя на него, сказал Блюм. — Это правда, что ты подписал какой-то там протест большевиков?
Дан опередил Осипа:
— Я собственными глазами видел его подпись!
— Да, — стараясь держаться спокойно, сказал Осип, — я подписал этот протест. Подписал, потому что считаю…
Не дослушав его, Мартов спросил негромко и печально:
— Стало быть, Осип, вы решили примкнуть к так называемым большевикам?
— Я думаю, вовсе не обязательно быть большевиком, чтобы добиваться справедливости.
— Вот как? Вы полагаете, что именно вы знаете, что справедливо, а что нет?
— Разве не для того собирается Лига, чтобы выяснить мнение всех своих членов по поводу возникших разногласий? А если это так, то возможно ль вызывать на съезд одних и не вызывать других? Что-то тут не так, друзья.
— Друзья? — люто разозлился почему-то Дан. — И вы смеете после этого называть нас «друзья»?!
Черт побери, подумал Осип, они упорно ставят меня в положение человека, который должен в чем-то оправдываться. Тут же решил твердо: нет, не будет этого; решительно не в чем мне оправдываться!
— Я вот что хотел бы узнать, — сказал он. — Как могло случиться, что не все члены Лиги приглашены на съезд?
Мертвая пауза повисла. И не понять было: то ли сам вопрос этот показался им оскорбительным, то ли просто они не желали снизойти до объяснения; скорей всего и то было и это.
Блюм был настроен (Осип все время чувствовал это) миролюбивее тех двоих. Вот и сейчас он сделал попытку несколько разрядить обстановку. Он сказал — почти спокойно, во всяком случае без желания «пригвоздить»:
— Честно говоря, я так и не понял, с кем же ты, Осип: с нами, с ними?
Опять Дан забежал вперед!
— Нелепо спрашивать, и без того ясно! — все в том же вызывающем тоне сказал он. — Человек, подписавший эту кляузу, не может не быть с ними!
— Чушь! — Осип тоже невольно повысил голос. — Если я и буду с ними, то вовсе не потому, что подписал протест.
— Существует логика борьбы: или — или… — отстраненно, как если бы дал справку, произнес Мартов.
— Вот, вот! — все больше накаляясь, подхватил Дан. — О том и речь: коготок увяз — тут уж и всей птичке пропасть!
Уж как хотелось Осипу бросить ему в ответ что-нибудь резкое, отрезвляющее… Но переломил себя, удержался: базарная перебранка ведь получится. Да и вряд ли есть на свете силы, способные охладить сейчас этого человека; поди, того только и добивается — вызвать его, Осипа, на скандал… Ох уж этот Дан! Ладно, не стоит обращать внимания.
— Одного не могу взять в толк, — помолчав, сказал Осип. — Почему все вы отказываете мне в праве самому сделать выбор?
Мартов резко повернул голову и как-то по-новому посмотрел на него: с удивлением, но и с заинтересованностью; кажется, впервые с несомненной и искренней заинтересованностью.
— Нет, отчего же, — близоруко щуря глаза, в задумчивости проговорил он. — Каждый имеет на это право. Речь о другом: насколько осознан ваш выбор.
И снова Дан; но и у него переменился теперь тон (по примеру Мартова, не иначе) — сама благожелательность, куда и драчливость вся его подевалась…
— Да, да, в этом все дело: насколько осознан. Не скрою, лично меня, Осип, прямо-таки обескураживает та скоропалительность, с какой вы приняли столь ответственное решение. Я помню наши недавние разговоры в Берлине, отлично помню вашу растерянность, колебания. Всего три недели прошло. Не слишком ли быстро вы определились?
— Но ведь у вас, Федор, — пришлось, ничего не поделаешь, напомнить Дану, — было еще меньше времени для размышлений, меньше, чем у меня. Я тоже очень хорошо помню, что до встречи со мной вы вообще не знали о разногласиях на съезде. Тем не менее — в отличие от меня — вы-то уж точно определились…
Говоря все это, Осип вполне отдавал себе отчет, что такое напоминание опять может привести Дана в неистовство. Но нет, не угадал (к радости своей); вспышки не последовало. Более того, как ни удивительно, но Дан заметно смешался даже и тоном оправдания стал пространно объяснять, отчего ему так легко и просто было сделать свой выбор: он-де давно уже держался определенного плана построения партии в России, так что требовалось только установить, кто проводил этот план на съезде; оказалось, что Мартов, поэтому-то он с Мартовым и всеми теми, кого называют теперь меньшевиками.
