Через два месяца после публикации «Художника современной жизни» газета «Фигаро», со всей очевидностью покоренная отныне талантом Бодлера, напечатала четыре из его стихотворений в прозе под общим названием «Парижский сплин». Редакция анонсировала, что вскоре будут опубликованы и другие подобные произведения того же автора, и действительно, на следующей неделе, 14 февраля 1864 года, были напечатаны еще два. А потом — ничего. И когда Бодлер попытался узнать, что случилось, ему ответили, что его стихи «всем наскучили». Этого было достаточно, чтобы он взорвался, с отвращением заклеймил глупость французской литературной среды и утвердился в намерении как можно скорее уехать в Бельгию.
А почему бы не с Бертой, женщиной, лишенной обаяния и привлекательности, с которой он познакомился на танцах и в которую влюбился?
Может ли статься, что в сорок три года он встретил большую любовь?
Может ли статься, что эта женщина навсегда заставит его забыть о притонах и сомнительных заведениях?
Пока он готовился к путешествию и через Альфреда Стевенса устанавливал предварительные связи в Брюсселе, друзья Виктора Гюго прислали Бодлеру письмо, в котором просили его присутствовать на большом банкете в честь празднования трехсотлетия Шекспира. Ему сообщали, что автор «Созерцаний» хотя и пребывает сейчас на острове Гернси, но будет почетным председателем собрания.
Бодлер тотчас предупредил организаторов, что не сможет там присутствовать. Ввиду вынужденного отъезда в Брюссель, — уточнял он. Однако это было всего лишь предлогом; в действительности он был недоволен тем, что Виктор Гюго не соизволил походатайствовать за него перед издателями «Отверженных». По крайней мере, насколько ему было известно, ни Альбер Лакруа, ни Эжен Фербокховен пока никак не проявили себя…
Поэтому он пишет главному редактору «Фигаро», чтобы изобличить невероятную глупость, лицемерие, смехотворность этого чествования, и с горечью отмечает, что до сего времени во Франции никому и в голову не пришло отпраздновать годовщину рождения Шатобриана или Бальзака. По его словам, «истинная цель этого шумного юбилея» заключается в том, чтобы «подготовить и подогреть успех» книги о Шекспире, которую Виктор Гюго собирался опубликовать у Лакруа и Фербокховена, книги, «набитой красивостями и глупостями», которые, «возможно, еще более разочаруют его самых искренних почитателей».
Бодлер плохо представлял себя на сборище, где будут поднимать тосты за Жана Вальжана, за отмену смертной казни, за Всеобщее братство, за распространение просвещения, за «истинного Иисуса Христа, законодателя христиан», за Эрнеста Ренана, короче, за «все глупости, свойственные девятнадцатому веку», в лоне которого он имеет «утомительное счастье жить», где каждый «лишен естественного права выбирать своих братьев», к тому же там не будет места для «прекрасных плеч, прекрасных рук, прекрасных лиц и блестящих туалетов», ибо женщин на праздник не допустили.
В номере от 14 апреля газета «Фигаро» поместила это открытое письмо Бодлера, не предварив его никакой подписью и не поставив ее в конце. И не без причины: Бодлер говорил в этом письме и о собственном случае, но в третьем лице. Он упоминал, что стал известен благодаря своему пристрастию к англосаксонской литературе, но что к нему с пренебрежением относятся как «господа заправилы от демократической литературы», так и «эта шумная толпа молокососов, поглощенных своими делами», они понятия не имеют о том, что «такой-то старичок, которому они многим обязаны, пока еще не умер».
Двадцать четвертого апреля Бодлер сел в поезд, идущий в Брюссель.
Бодлер остановился в гостинице «Гран-Ми-руар» на улице Монтань, одной из самых старинных и самых значительных артерий бельгийской столицы, как принято говорить — в нижнем городе, в противоположность верхнему городу. На улице приютился главный почтамт, небольшое здание, где окошечки для выдачи писем и продажи марок находились в стенах круглого зала. Неподалеку располагалась и красивая часовня Святой Анны, варварски разрушенная во время Французской революции и возвращенная Церкви лишь в 1814 году. Напротив возвышалась харчевня «Катр-Со», на ее фасаде, как на большинстве старых брюссельских зданий, — хронограмма на латыни. В ней говорилось, что в 1563 году в Брюссель впервые был доставлен слон и что отважный погонщик слонов проживал здесь, после того как был принят Маргаритой Пармской.
А гостиница «Гран-Мируар», внешне выглядевшая далеко не блестяще, гордилась тем, что была построена в 1286 году, а в 1419-м принимала Маргариту Бургундскую и ее дочь, Жаклину Баварскую, жену Иоанна IV, герцога Брабантского. Это всем известное заведение, тем более известное, что улица Монтань[50], идущая под уклон, как указывает ее название, долгое время была частью большой и очень оживленной дороги, пересекавшей Брюссель с севера на юг и соединявшей как раз нижний и верхний город. Гостиница предоставляла путешественникам пять вполне комфортабельных комнат и питание три раза в день либо за общим столом на первом этаже, либо, по желанию, в номере.
В гостинице «Гран-Мируар» Бодлера поселили на третьем этаже, с задней стороны здания, где, по счастью, не было слышно уличного шума. Из окна открывался вид на огромную стеклянную крышу галереи Сент-Юбер длиной в 215 метров, сооружение ее закончилось в 1847 году. Бодлер с волнением думал о том, как пройдет по этому элегантному пассажу. Затем отправится на Гран-Плас, именуемый также площадью Ратуши, где, кроме указанного строения, несомненно архитектурной жемчужины Брюсселя, стоят Королевский дом (некогда хлебный рынок) и старинные цеховые дома, отстроенные вновь в XVIII столетии после обстрела в 1695 году герцогом де Вильруа по приказу Людовика XIV.
Бодлер испытывал такое волнение потому, что, по сути, не имел ни малейшего опыта перемещений за границу, единственным его странствием за пределы Франции было вынужденное плавание на судне в двадцатилетнем возрасте до острова Бурбон. В этом он никак не походил на писателей романтического поколения, которых, почти всех, влекли путешествия по примеру прославленного Шатобриана. Точно так же как не был похож на писателей, родившихся, как и он, в 1820-х годах, таких как Гюстав Флобер, Максим Дю Кан или Надар. Впрочем, не большим опытом он обладал и в поездках по Франции, за исключением коротких набегов в Шатору и Дижон в 1848 и 1849 годах, и недавних отступлений в Онфлёр через Гавр.
Очень скоро, спустя два или три дня, Брюссель предстал перед ним как город весьма разнородный, со смешением всевозможных стилей, где великолепие соседствовало с дешевыми поделками. Ему довелось увидеть там «архитектурные нелепости», подделку, обнаружить, что церкви порой похожи на «лавки древностей», его поражала безжизненность улиц, пропитанных запахом жидкого мыла, удивляли гигантские вазы и статуи на крышах домов и множество балконов, на которых он никогда никого не замечал…
