Тела бросали в общую могилу и засыпали глиной. Нам всегда приходилось делать это. Хоронили не только казненных. Люди умирали от голода, от болезней… И были те, кто больше не мог вынести такую жизнь. Они шли прямо на часового. Часовой предупреждал их. Но они не останавливались. Тогда часовой стрелял.
Молодой бретонец с одеревеневшим лицом всхлипнул. Носового платка у него не было.
— Но самое худшее, что осталось в моей памяти, это даже не смерть, — продолжал он. — Однажды вечером меня перевели в другую камеру. Меня посадили к бедному старику, волосы и борода у него были совсем белые. Старик, увидев меня, забился в угол и закрыл лицо руками, как будто думал, что я собираюсь его ударить. Сначала я подумал, что он сумасшедший… Там многие сходили с ума… Но нет, он был в здравом уме. Он просто был евреем. И немцы — немецкие заключенные, я имею в виду (не стоит даже упоминать об охранниках) все время избивали его, таскали за бороду по камере, били его седую голову об стену. Заключенные так поступали с другим заключенным. С несчастным стариком…
Сосед Жербье занервничал. Он был невысоким, смуглым, с вьющимися черными волосами и острыми меланхоличными глазами.
— Еврей, — подумал Жербье.
Он не знал своих сокамерников. Их собрали вместе в одной камере только перед последним утром перед казнью.
— Итак, когда я сбежал и через несколько месяцев они захотели отправить меня на работу в Германию, я защищался ножом, — сказал паренек, которому было всего восемнадцать лет, не меняя интонации. — И теперь я здесь. Но в этот раз дело серьезное. Мне уже достаточно лет…
Крестьянин с сигаретой за ухом спросил:
— Скольким из них ты пустил кровушку, сынок?
— У меня не было времени, — ответил бретонец.
— Ну, а я вот успел внести свою долю, — сказал крестьянин. Его губы, обросшие жесткими серыми волосами, скривились. Он не смеялся и не улыбался. Это скорее походило на движения челюстей охотничьей собаки, предвкушавшей удовольствие от добычи. Зубы у крестьянина были большие и темные.
— Честно признаюсь, — начал он, — я не сам додумался до этой идеи. Мне здорово помог случай. Крестьянин подмигнул и потер руки, как будто собирался рассказать об умной сделке, которую он только что провернул.
— Мой участок находится возле шоссе. В окрестностях разместилось несколько фрицев. Каждый день кто-то из них приходил ко мне с просьбой дать им что-то выпить. Я продавал им вино и продавал по очень высоким ценам… Это было уже слишком… Они всегда приходили в одно и то же время, поскольку это было им запрещено, а они всегда очень подозрительны по отношению друг к другу. И вот однажды вечером пришел унтер-офицер, уже немного пьяный, и, не увидев открытый люк погреба, упал вниз. Мой погреб довольно глубокий… Фриц сломал себе шею. Я спустился и увидел, что он мертв. Я не хотел неприятностей и закопал его прямо в погребе… Возможно, именно этот случай заставил работать мои мозги… Я конечно не полностью в этом уверен. Но, черт побери, через несколько дней люк погреба снова оказался открытым, когда фриц вошел в дом. Он тоже выпил пару лишних стаканов, и тоже упал… Только в этот раз я ему немного помог. Его я тоже похоронил в погребе. Потом был еще один. И еще один. Я считал. Их набралось девятнадцать… Но, в конце концов, я начал спешить. Я просто не мог контролировать себя. Люк погреба просто как бы заворожил меня. Если бы по одному фрицу пропадало каждый месяц, может быть, все прошло бы гладко. Но по два — три в неделю, это уже непостижимо. Комендант начал расследование. Наконец, они заглянули в мой погреб. А пол моего погреба, ну, как сказать, пол слишком поднялся. Там были три слоя зарытых фрицев. Вот теперь я здесь… Я внес свою долю…
Губы крестьянина снова приняли то же выражение, напоминавшее довольного охотничьего пса.
Жербье подумал:
— Нам следовало бы взять его в нашу боевую группу. Но почти одновременно вспомнил:
— Но ведь его расстреляют через несколько минут. И тут же внутренний голос напомнил:
— И тебя самого тоже. Но Жербье не узнал этот голос. Он был не его. И он не мог ему поверить.
В это время третий смертник начал рассказывать свою историю. Жербье понимал, что каждый из них слушает своего сокамерника равнодушно и только из вежливости. У каждого было только одно желание, только одно намерение: облегчить свою душу перед смертью.
— Я тоже внес свой вклад, хотя мне еще нет и двадцати, — рассказывал следующий приговоренный. Его молодость выплескивалась в огне голоса, а жизнь оживляла его лицо и даже заставляла двигаться маленькие темные усики, отращенные в тюрьме. Выпуклый лоб и крепкие плечи делали его похожим на молодого бычка.
— Я лотарингец, из аннексированной Лотарингии. Я учился в университете, когда боши объявили, что через шесть месяцев весь мой курс будет мобилизован в немецкую армию. Я не медлил ни минуты, можете представить. У меня было время, чтобы провести дома Рождество и сбежать. У нас был прекрасный полуночный праздничный ужин. Я не знаю, как моей маме удалось до праздника сохранить гуся. Отец достал последние бутылки хорошего вина. В конце трапезы отец обнял меня и провел к двери. Он открыл ее. И он сказал мне:
— мы знаем, в чем состоит твой долг. Моя мать дала мне заранее приготовленный чемодан и немного денег. Утром я пересек французскую границу. В этот момент я подумал:
— Старина, с родителями как у тебя, ты не сможешь вести тихую спокойную жизнь и ждать, пока кто-то другой добудет для тебя победу. В Париже я попытался сам принести пользу. Я знал группу прекрасных молодых ребят. Я работал в газете, выражавшей независимое мнение. Я должен вам признаться, что я всегда хотел стать писателем. Ну вот, я оказался пригодным для этого ремесла… и как раз в такой исторический период, которого никогда раньше не было. Через сотни лет, через тысячи лет люди будут перечитывать эти наши газеты, вот увидите…
Жербье на мгновение посмотрел на его щеки, окрашенные прихлынувшей кровью так ярко, что они горели сильнее, чем тусклый мерцающий свет и голубовато-серые отблески на стенах.
— У парня есть темперамент, — подумал Жербье. — Он, наверное, писал статьи для «l'Etudiant Patriote» («Студент-патриот») или «Les Lettres Francaises» («Французская литература»).
Дошла очередь до следующего заключенного. Это был человек очень хрупкого телосложения и с деликатными чертами. Хотя он сидел, скрестив ноги, торс его был совершенно прямым, как будто закован в кирасу. Его глаза сияли, а голос был удивительно чист.
— Я оказался тут среди вас не из-за освободительной деятельности, господа, — начал он. — Несмотря на мои чувства, я не осмелился выступить против Маршала. Я не был совершенно уверен в моих умственных способностях. Мой духовник — а я всегда следовал его советам — предложил мне подождать, пока я не увижу вещи в более реальном свете. У меня был маленький замок и немного земли. У меня четверо детей. Я жил ради них. Нет, я не занимался какими-то активными действиями, но я не смог отказать в убежище преследуемым людям. Я укрывал и англичан, и сбежавших заключенных, и скрывавшихся патриотов, и еврейских детей.
