Итак, во второй части своей книги о рождении животных Гарвей установил тождество различных типов животных, последовательность развития органов и постепенный переход признаков низших животных к высшим и человеку.
Третья часть послужила большим подспорьем для практической медицины. Главы, посвященные родам и всему, что с ними связано, были прямо-таки откровением для врачей-акушеров.
Не все в этой книге верно, не все подтвердилось впоследствии. Есть тут и фактические ошибки и ошибочные рассуждения. Этим книга о рождении животных отличается от первого трактата Гарвея — чувствуется, что недостаток фактических наблюдений для этого ученого, основывавшегося всегда на опыте, послужил страшным тормозом. Много ли мог он видеть собственными глазами, многое ли мог проверить «свидетельством чувств» в этой доступной лишь микроскопу области?
Там, где можно было обойтись без оптической техники, Гарвей высказал важнейшие мысли и правильные наблюдения, близкие нашим современным понятиям; там же, где отсутствие микроскопа лишало его возможности непосредственного наблюдения, он оказался в плену ошибок, там он далек от истины и близок в своих рассуждениях к взглядам Аристотеля, высказанным за две тысячи лет до того.
Это отсутствие фактов и личных наблюдений сказалось на всем последнем периоде научной деятельности Гарвея. Все чаще стал он прибегать к метафизическим высказываниям, обращаться к авторитету древних, цитировать их, стараясь, видимо, скрыть за этим собственную беспомощность в ряде вопросов. Чем дальше отходит он от пути экспериментатора, тем больше уклоняется от материализма и приближается к идеализму. Впрочем, винить его в этом невозможно, виновато было состояние тогдашней науки и техники.
Ему не хватало твердой почвы, которая у него была в книге о кровообращении, не хватало многочисленных материалов, погибших во время революции. В лабиринте любых фактов Гарвей чувствовал себя хозяином, мог сопоставить и правильно объяснить их, мог делать и делал великолепные открытия. Там же, где фактов не хватало, там, где недоставало данных и он не мог обобщить их методом строгой индукции, он бросался в область умозаключений, путался в смутных подозрениях, стараясь втиснуть природу в рамки схоластических доктрин. Тут же появляются и рассуждения о божественном происхождении, и бездоказательные выводы, и колебания, и топтание на одном месте.
И все-таки в основном, в главном он шел по истинному пути, и многое, чего он не мог увидеть и доказать, предстало перед ним в отчетливой ясности, и в этой части своих высказываний он явился провозвестником будущих великих открытий.
Он сделал для науки все, что мог сделать при помощи тогдашних средств исследования. Ведь, как пишет Энгельгардт, «эмбриология без микроскопа — то же, что химия без весов или мореплаванье без компаса. Потребовалось почти двести лет, прежде чем она стала на ступень истинной науки в трудах К. Э. Бэра».
Пусть недостаток фактов отразился неблагоприятно на этом трактате Гарвея, пусть ясный, светлый, точный мыслитель на этот раз кое в чем изменил себе. Пусть он здесь не так уверен, оригинален и последователен — все это не зачеркивает огромного значения его труда. Этот труд обогатил науку блестящими обобщениями, значительными открытиями, оказавшими немалое влияние не только на развитие теории, но и на практическую медицину.
Книга Гарвея о рождении животных многое прибавила к сумме человеческих знаний. В ней впервые дан законченный и систематический очерк одной из труднейших и интереснейших отраслей науки. Она послужила фундаментом для дальнейших исследований и открытий в этой области. В ней дано много исчерпывающих ответов и еще больше поставлено вопросов, с которыми и сейчас еще не до конца справился человеческий ум.
Советский ученый Г. И. Семенов пишет об этой работе Гарвея: «Конечно, ни одно научное произведение, имеющее давность не только триста лет, но и один-два десятка лет, не может оставаться вполне современным. Наука находится в постоянном поступательном движении вперед к открытию законов природы и подчинению ее уму человеческому. Меняются человеческие понятия, меняется и сам человек, но те истины, которые добыты человеческой мыслью и интеллектуальным трудом, входят в жизнь общества, утилизируются в людской деятельности и являются стимулом для новых работ и изысканий. Великие открытия не возникают сразу из ничего, нужны годы коллективного труда, чтобы скопить достаточно материала для нового синтеза… Нужен гений, с широким кругозором, с активной способностью к творчеству, каковым явился триста лет назад Вильям Гарвей».
Книга о рождении животных была вторым и последним крупным трудом Гарвея. Вышла она в свет в 1651 году — томик мелкой убористой печати, в оригинале имеющий 415 страниц, с посвящением и предисловием. На заглавном листе аллегорическое изображение: Юпитер с сидящим возле него орлом; в руках у Юпитера — яйцо, из которого появляется человек, олень, птица, ящерица, змея, рыба, прямокрылое насекомое, паук, бабочка, какие-то членистоногие и поднимаются листья растений.
«Omne animal ex ovo» — все живое из яйца!
«Хотя в трактате Гарвея много туманных и совершенно неверных, с современной точки зрения, сведений, тем не менее нужно признать, что прав Даремберг, который сказал, что семнадцатый век создал только одну книгу, которую можно сравнить с „Исследованием о движении сердца и крови у животных“, это книга „Исследование о рождении животных“, написанная Гарвеем» (академик К. М. Быков).
Если бы не доктор Энт, книга так скоро не вышла бы в свет. Гарвей был смертельно утомлен нападками и интригами, которыми дипломированные ученые встретили его первый труд. Только настойчивый доктор Энт, многолетний друг Гарвея, сумел вырвать у него рукопись нового трактата; он отдал ее в типографию, читал корректуры, следил за изданием.
В 1650 году Энт посетил Гарвея в его провинциальном домике. В своем предисловии к книге Гарвея Энт рассказывает об этом посещении:
«Я нашел этого великого человека, высшую честь и украшение нашей коллегии, в пристанище (Ламбете) с веселым лицом и бодрым духом, погруженным в исследование сущности вещей, подобно Демокриту, изучающему все, и сперва спросил:
— Все ли обстоит хорошо?
— Что хорошего, когда государство полно смут, а я как в открытом море?! Мне облегчает душу, да и нет ничего другого, ради чего я хотел бы жить, как только утешение в научной работе и воспоминание о прошедших моих исследованиях. Но эта темная, далекая от общественной деятельности жизнь, способная огорчить многих, мне приносит утешение…»
