Иногда этим акциям придавался какой-то вид законности, но чаще людей уничтожали без всякой причины. Так случилось с группой поляков, прибывших в Дахау. Эсэсовцы обнаружили в этой группе четырех женщин, которые переоделись в мужскую одежду, чтобы остаться с мужьями. Женщин немедленно расстреляли.
Часто заключенных вешали во дворе бункера. Там же орудовали и карательные отряды.
Виселица, устроенная прямо на дереве, имелась и возле крематория. Дерево это стоит до сих пор. Случалось, у крематория заключенных убивали выстрелом в затылок. Этим же способом уничтожали людей и около специально прорытой канавки для стока крови. Жертвам приказывали встать на колени на краю канавки и наклонить голову. В здании крематория имелось особое помещение, где производился расстрел,- помещение с покатым полом и специальными решетками, на которые заключенные, стоя на коленях, должны были класть головы перед расстрелом. Эсэсовцы во всем любили порядок.
В здании крематория была также газовая камера, но она не действовала. Ее строили заключенные, которые от товарищей, прибывших из Освенцима, узнали о назначении этой камеры и начали саботировать строительство. Всякий раз, когда газовая камера была почти готова, обнаруживались какие-нибудь неполадки. Для уничтожения в газовой камере заключенных направляли в замок Хартгейм – под Линцем в Австрии. В этом замке проходили подготовку эсэсовцы, которых затем направляли на работу в лагерях. Там проверяли, подходят ли они для такой «службы». Им приказывали смотреть, как умирает человек в газовой камере, и в это время незаметно фотографировали их. По выражению лица определяли, готов ли эсэсовец к выполнению предстоящей задачи. В программу подготовки входило также убийство человека.
В лазарете Дахау тоже уничтожали людей. Одни умирали во время медицинских экспериментов, другим впрыскивали яд. Уколы эти эсэсовцы делали с присущим им цинизмом. Они говорили жертве, будто этот укол улучшит сон или избавит от болезни.
В лагере убивали по приказу и без приказа. Эсэсовцы, чувствуя себя безнаказанными, окончательно распоясались и превратились в профессиональных убийц. Они тащили к себе все, что попадало под руку, торговали золотыми коронками и драгоценностями.
Большинство убийств совершалось втайне. Но часто организовывались публичные казни под музыку лагерного оркестра, которому было приказано играть бравурный марш или меланхолический вальс.
В блоке № 29 снова установился старый порядок. Ежедневная поверка, раздача кофе и супа на улице, прогулки до и после обеда, санитарный осмотр, как в свое время в блоках № 19 и № 17.
Однажды вечером староста блока громко объявил, что все бельгийцы, у которых в течение трех дней подряд не было обнаружено вшей, должны явиться к нему. Таких нашлось немного: человека четыре.
Когда мы пришли к нему, он сказал:
– Вы заслуживаете награды. Ждите, когда вас позовут.
Он раздал нам синие картонки, на которых было напечатано: «Лагерная полиция».
Мы вышли на улицу, недоуменно глядя то на картонки, то друг на друга.
– Черт побери, нас зачислили в лагерную полицию.
Я ничего не понял и отправился за советом к Другу.
На сей раз он тоже был в недоумении.
– В лагерной полиции нужны крепкие парни. Лагерный полицейский обычно старается сделать все, чтобы удержаться на этом тепленьком местечке. Полицай любит пользоваться своей властью.
– Это не по мне,- сказал я.
– У них отличная жизнь. Теплая одежда, носки, пальто. Отличная кровать.
– Меня это не соблазняет. Не хочу, чтобы меня ненавидели,- признался я.
– Не горячись. Возможно, так решил подпольный лагерный комитет. Он старается выдвинуть на эти посты побольше политических заключенных. Лучше иметь в лагерной полиции людей надежных, чем уголовников.
– А как лагерный комитет мог узнать о нас?
– Понятия не имею. Может быть кто-то прочел ваши карточки? Подождем немного.
Вскоре нас собрали всех вместе и вывели из блока. Я попрощался с Другом. Мы шли по лагерной аллее, и по пути к нам присоединялись группы людей от каждого блока. Теперь было уже совершенно непонятно, куда нас ведут. Неужели немцам вдруг потребовалось так много полицейских в лагере?
– Они передают лагерь в наше распоряжение,- прошептал кто-то с надеждой.- Наверное, американцы близко и эсэсовцы собрались драпать. Нам поручат отвечать за порядок в лагере.
Но все эти домыслы скоро рассеялись. На лагерном плацу стояли стулья, был установлен кинопроектор и повешен большой экран. Мы должны были в качестве входных билетов предъявить наши картонки.
Мы дрожали от холода. Сеанс состоял из двух частей. Сначала показали старый киножурнал. Гитлер бахвалился, что возьмет Сталинград. Гиммлер в детском доме гладил малышей по головкам. Отряды гитлерюгенда горланили песни. Потом мы увидели множество сбитых и потопленных кораблей.
После журнала нам показали художественный полнометражный фильм с Марикой Рокк в главной роли.
В свой блок мы вернулись поздно вечером, продрогшие до костей.
Через несколько дней меня снова послали на представление. На этот раз я должен был присутствовать на публичной казни.
Осужденными оказались три голландца. Их приговорили к смерти через повешение. Местом экзекуции выбрали баню. Голландцев обвиняли в чтении листовок, сброшенных с английского или американского самолета.
Это случилось в конце февраля – начале марта 1945 года. Листовки тысячами сбрасывали с самолетов и они часто попадали на территорию лагеря.
Сначала мы не поняли, для чего нас привели к бане. Думали, что будут мыть перед отправкой из лагеря. Но, едва войдя в баню, мы все поняли. В углу выстроился лагерный оркестр, а у противоположной стены стояли трое раздетых донага мужчин с веревками на шее. Лица у них были испуганные и покорные. Они не молили о пощаде, не говорили друг с другом – только двое из них крепко держались за руки.
Казнью руководил помощник коменданта лагеря. Здесь же был и врач-эсэсовец в белом халате. Около сорока охранников-эсэсовцев выстроили зрителей полукругом, прямо напротив осужденных. Лица у зрителей были такими же бледными, как и у смертников. Я почувствовал острую боль где-то в желудке, перехватило горло, губы пересохли. Меня бросило в жар. Я попытался было закрыть глаза, но тогда начала кружиться голова. Смотреть на такую смерть оказалось гораздо тяжелее, чем на смерть от изнеможения, от голода или болезни. Ведь эти люди могли бы дожить до победы.
Я боялся поднять глаза, хотя отчетливо сознавал, что эта картина мне все равно запомнится во всех подробностях и на всю жизнь. Она постоянно будет повторяться в моих снах и никогда не даст угаснуть моей ненависти. Наверное, хорошо, что я видел это, что это видели многие другие. Наши глаза запечатлели эту казнь, как на кинопленке, и в будущем мы – очевидцы – сможем рассказать обо всем виденном тем, кто не знал или не хотел знать, что такое нацизм и концентрационные лагеря.
