Если свидетельство о рождении должно подтверждать, что господин Мюллер родился в Ульме в 1907 году, “Пасс-аппарат” обязан выяснить, какая форма применялась в этом городе сорок или пятьдесят лет назад, какие нотариальные термины использовались в то время, какие имена были популярны, а какие – нет. Имя Ивар звучало бы странно для города Ульма, а имя Зепп казалось бы странным в Гамбурге или Копенгагене. Наконец, возникал вопрос с печатями. Какими они были в тех местах в то время? Был ли там на гербе лев, медведь или орел? Требовалось знание геральдики, и целые тома, посвященные этому вопросу, стояли на полках.
Когда набор документов был готов, возникала еще одна проблема. Если Ивар Мюллер будет пересекать первую границу, его паспорт не должен выглядеть новым. Если в нем будут проставлены многие визы, которые свидетельствуют о том, что путешественник проверен и перепроверен, полиция не обратит внимания на то, что ей предъявляют свежеиспеченный документ. Вот почему “Пасс-аппарат” проставлял многие фальшивые визы и пограничные штампы на паспорт. Маршрут должен быть хорошо продуман и соответствовать той легенде, которой снабдили нелегала”».
«Пасс-аппарат» имел шесть тайных мастерских и в период с 1927 по 1932 год ежегодно изготовлял до 400 комплектов документов, а его отделения были разбросаны по всей Европе. Полиция безуспешно боролась с этим подпольным производством, и лишь с приходом нацистов к власти взялись за дело всерьез. К 1934 году подпольные мастерские прекратили свое существование, а их специалисты рассеялись по всей Европе, надо полагать, к величайшей радости местных правоохранительных органов. Тогда-то у советской разведки и начались проблемы с паспортами.
Тот же Гуревич рассказывал:
«Выбор уругвайского паспорта для меня как легализующего документа не был достаточно хорошо продуман и подготовлен Главразведупром. В Бельгии уругвайских подданных были считанные единицы, в то же время в полиции зарегистрировались одновременно два вновь прибывших уругвайца. Это были агент Главразведупра Красной армии Макаров – коммерсант, родившийся в Монтевидео и купивший предприятие в Остенде, и я, тоже родившийся в Монтевидео и тоже занимавшийся торговой деятельностью в Бельгии. Причем оба наши паспорта были выданы в уругвайском консульстве в Нью-Йорке. Один был выдан в 1936 году, а другой в 1934 году. Номера же этих паспортов были последовательны, так, если один был за № 4264, то другой был за № 4265. Оба паспорта затем были продлены в Монтевидео также в разные периоды, однако носили точно так же последовательные записи и одинаковые подписи. Таким образом, самый поверхностный контроль со стороны полиции должен был вызвать к нам подозрение».
В конечном итоге бельгийская резидентура, например, вообще отказалась пользоваться документами, присланными из Союза, перейдя на самообеспечение, благо в Брюсселе работал один из бывших мастеров «Пасс-аппарата».
Если Зорге в 1933 году выехал из Союза и добрался до Японии благополучно, то Макса Клаузена на пути поджидали трудности. Первый паспорт, с которым ему предстояло выехать из СССР, был изготовлен неправильно, и Макса «завернули» в Одессе, так что пришлось следовать через Ленинград, и выбрался из страны он лишь со второй попытки. В Нью-Йорке тоже произошла накладка, уже с другим документом. Стоит ли удивляться, что он не рискнул въехать в Японию с документами советского производства и ему понадобился подлинный германский паспорт?
Обычно, когда говорят о разведке, называют только имя резидента. Но ведь рядом с ним работают и другие люди: радисты, шифровальщики, курьеры, хозяева конспиративных квартир, и малейшая ошибка любого из них может привести к провалу всей организации. Опытные радисты, такие как тот же Клаузен или Венцель в Швейцарии, который имел много о чем говорящий псевдоним «Профессор», ценились на вес золота, иной раз дороже резидентов (к Зорге это, правда, не относится).
Итак, в токийской резидентуре хозяевами явочных квартир являлись Бранко Вукелич и Гюнтер Штайн. Потом Штайн уехал в Китай, и осталась лишь квартира Бранко, из которой до 1941 года велись передачи в Москву. Штайн был, кроме того, еще и курьером. Курьером была и Анна Клаузен, которая в течение пяти лет восемнадцать раз ездила из Токио в Шанхай. Эта работа, как и работа радиста, пожалуй, наиболее опасная из всех разведывательных профессий.
Вернемся ненадолго в Китай. В 1931 году Макс, некоторое время проработавший в Кантоне, приехал в Шанхай. Анна должна была срочно доставить туда его рацию. Взять ее с собой Макс не мог, поскольку у него было много другого груза, а кроме того, мужчин проверяли гораздо более строго, чем женщин. Передатчики в то время были довольно громоздкими. И вот Анна разобрала его, купила фарфоровую посуду, тщательно переложила ее соломой и вперемешку с деталями упаковала в ящик, на дне которого лежала сама рация. Ящик заколотили гвоздями и обернули стальной лентой. И с этим грузом она сел на английский пароход.
«Незадолго до прибытия в Шанхай появилась группа английских таможенников, – много лет спустя рассказывала Анна. – Они приступили к контролю, которого я так опасалась. Теперь все зависело от крепких нервов. Старший группы, симпатичный британский офицер примерно одних со мной лет спросил, что находится в ящике. Одновременно два матроса за его спиной набросились на мой багаж, в мгновение ока сорвали стальную ленту и собирались уже вскрыть ломиками крышку. Надо было срочно что-то предпринимать, но что? И тут я в самый последний момент вспомнила, что англичане неравнодушны к столовым сервизам. Поэтому мой ответ звучал так: “Сэр, в ящике находится мой сервиз, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы ничего из посуды не повредили. Вы же понимаете: если что-нибудь разобьется, этот подарок потеряет для меня всякую ценность!”
По всей видимости, аргумент убедил офицера, ибо он тут же рявкнул на матросов: “Осторожнее! Осторожнее!”. В этот момент из-под соломы показались лежащие сверху тарелки. Офицер перевел испытующий взгляд с моего лица на ящик, потом снова взглянул на меня. Я совершенно непринужденно улыбалась, хотя мне было совсем не до улыбок: я же знала, что совсем неглубоко под тарелками лежат первые радиолампы. Мое сердце перестало биться. Но офицер приказал: “В порядке! Все снова тщательно упаковать, ящик заколотить. И чтоб ничего не было разбито!”.
Он тиснул штемпель на таможенную декларацию и произнес, обращаясь ко мне, чуть ли не извиняющимся тоном: “Мадам, я знаю, как женщины берегут хорошую посуду. Знаю по своей матери!”. Затем он протянул мне на прощание руку…»
