Не прошло и двадцати лет — и вот карфагеняне начинают новую войну вдесятеро тяжелее первой. И ведется она теперь на территории Италии. Пятнадцать лет страна предавалась пожарам и опустошениям, Ганнибал разрушил 400 городов, в одних битвах истребил более 300 тысяч италийцев. Италия обезлюдела, поля опустели. А Карфаген? Что он потерял? Ни одного человека. За них гибли галлы, балеары и ливийцы. Если бы сегодня Публий разбил Ганнибала в Италии и заключил мир, то за несколько послевоенных лет карфагеняне сумели бы выкачать из Ливии все то, что они потеряли в войне с Римом. А тем временем подрос бы сын или племянник Ганнибала и снова напал бы на Италию, которая уже не имела бы сил ему сопротивляться. Карфаген представлял собой поэтому какую-то страшную гидру, которая, чем более ее рубили, тем могучее и сильнее поднималась перед обессиленным Геркулесом.{31}
Вот откуда родился план Сципиона. Он задумал лишить Карфаген всех его владений и превратить в рядовой финикийский городок. Тогда, и только тогда Карфаген уже не возродится более. Для этого надо было отнять у пунийцев Испанию и Ливию: Сицилия и Сардиния были уже в руках римлян. Только в этом надо видеть причину того, что Публий пять лет тому назад поехал в Испанию. Ведь и в Италии было немало забот и больше славы сулили победы над войсками Ганнибала, чем его братьев и родичей. И патриотизм требовал прежде всего защитить родную страну. Итак, не жажда подвигов звала его в Испанию. Но и не жажда мести овладела Сципионом, который поспешил заключить в Иберии союз с Андобалой и Масиниссой, убийцами своего отца.
Итак, у Публия были иные причины рваться в Испанию. Цель своего пребывания в Иберии он видел и не в том, чтобы, как его отец и дядя, охранять границы страны и не пропускать пунийцев в Италию. Иначе не смотрел бы он так равнодушно на то, как Газдрубал, сын Барки, отправляется в Италию. Именно в этом обвиняет его Фабий, а вслед за ним и новейшие историки. Создатель головокружительно смелых планов, любивший самые отчаянные предприятия, человек, решившийся почти один ехать к варварскому царю во враждебную страну, Сципион почему-то не сделал даже попытки задержать Газдрубала. Не странно ли? Дело в том, что у него была другая цель и ради этой цели он все готов был бросить на карту. Он не хотел терять воинов и не хотел рисковать, сражаясь с Газдрубалом, ибо у него перед глазами была эта цель — вырвать Испанию из рук пунийцев. И он упорно добивался этого четыре года. Наконец вся страна вплоть до океана была очищена от карфагенян. Тогда все уговаривали его отдохнуть, но он не мог позволить себе ни минуты отдыха. Теперь его целью стала Африка. Он остановил свой взгляд на Ливии. Он задумал из данницы пунийцев превратить ее в сильную, дружественную Риму державу. Тогда ни Сицилия, ни Иберия, ни Ливия не дадут пунийцам ни асса. Соседство враждебной Ливии свяжет их по рукам и ногам. Деньги и флот они отдадут римлянам. Вот тогда-то великий Карфаген больше никогда не поднимет голову.
План этот возник у Публия не внезапно. Он много думал над ним и изучал историю прошлых войн. Дионисий и Агафокл стали его любимыми героями (Polyb., XV, 35, 6; ср.: Liv., XXVIII, 43). Но увы! Ничего этого не сказал в тот день перед сенаторами Публий Сципион. Он презрительно молчал под враждебными взглядами отцов. Они не понимали его и от души возмущались тем гордым презрением, с которым он говорил с Фабием. Ропот прошел по собранию. И вот поднялся Фульвий Флакк, прославившийся своей жестокостью при взятии Капуи. Он спросил, правда ли, что в случае отказа сената консул собирается апеллировать к народу. На это Сципион спокойно отвечал, что сделает все, что найдет нужным в интересах республики. Флакк воскликнул, что он ни минуты не сомневался, что консул ответит именно так, и воззвал к сенату, назвав Сципиона нарушителем всех законов.
Однако открытое столкновение на этот раз не состоялось. Отцы были очень недовольны дерзким консулом, но боялись, что он приведет свою угрозу в исполнение. Им было ясно, что тут будет не так, как с триумфом: Сципион будет бороться до конца. Им пришлось идти на уступки. Начались долгие совещания и переговоры. В конце концов сенат предложил Публию такой вариант: он получает провинцией не Африку, а Сицилию. Оттуда он, если хочет, может переправиться в Африку. Они ему ничего не запрещают и ничего не дают. Ни денег, ни флота, ни армии он не получит. Но если кто-нибудь пойдет за ним добровольно или если он найдет возможным взять с собой штрафной батальон из Сицилии, сенат ему мешать не станет (Liv., XXVIII, 45–46). «Ему разрешили взять только тех, кто сам захочет, если таковые найдутся, — пишет Аппиан, — и воинов из Сицилии и денег ему не дали, разве кто пожелал бы из дружбы помочь Сципиону» (Арр. Lyb., 28–29).
«Другой на месте Сципиона, вероятно, заявил бы, — говорит Моммзен, — что африканскую экспедицию или следует предпринимать с иными средствами, или не следует предпринимать вовсе. Но он был так самоуверен, что соглашался на всякое условие, лишь бы только добиться желанного назначения главнокомандующим».[71] Конечно, он мог бы привести свою угрозу в исполнение и апеллировать к народу. Но роль народного вожака внушала ему непреодолимое отвращение, вся его древняя кровь аристократа возмущалась против этого. И он был слишком горд, чтобы просить о чем-то отцов и интриговать в сенате. Он принял условие.
Казалось, сенат сделал уже все, чтобы провалить экспедицию. Но Фабий не унимался. «Он обрушился на Сципиона с другой стороны, — пишет Плутарх, — он удерживал и отговаривал молодых людей, желавших отправиться в доход, кричал в сенате и в народном собрании, что Сципион не просто бежит от Ганнибала, но уводит из Италии всю оставшуюся у Рима силу, в своекорыстных целях соблазняя молодежь пустыми надеждами и побуждая бросить на произвол судьбы родителей, жен и отечество, у ворот которого стоит неодолимый враг. Своими речами он запугал римлян» (Plut. Fab., 25).
То, что теперь называлось сицилийским войском, которое разрешили взять Сципиону, были каннские беглецы, которых сам сенат объявил преступниками и которым запретил ступать на землю Италии. Из них едва можно было сформировать два легиона, притом это были люди, уже десять лет не бравшиеся за оружие, озлобленные всеобщим презрением. «Так пренебрежительно отнеслись вначале римляне к войне, которую немного спустя заслуженно стали почитать самой великой и славной» (Арр. Lyb., 29).
Разрешив все вопросы с сенатом, консул Сципион уехал в Сиракузы. «Вы не раз слышали, что Сиракузы — самый большой из греческих городов и самый прекрасный в мире; оно на самом деле так», — пишет Цицерон. Он не устает восхищаться стройной планировкой города, поразительной красотой храмов, чудесными статуями и картинами. Одни только двери знаменитого сицилийского храма привлекали толпы паломников со всего света. «Трудно перечислить, сколько греков писало о их красоте» (Cic. Verr., IV, 117–124). Видимо, сицилийские тираны напоминали великолепных и пышных правителей Флоренции и, подобно этим последним, не жалели усилий, чтобы превратить свой город в прекраснейший дворец. Замечательная библиотека и огромный театр были гордостью Сиракуз.
