Конец речи Фабия был гневным и обличительным. «В то время как Ганнибал находится в Италии, ты собираешься ее оставить не потому, чтобы это было полезно для государства, но потому, что это принесет тебе славу и почести… Я думаю, что Публий Корнелий избран консулом для государства и для нас, а не лично для себя и что войска набраны для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, подобно царям, высокомерно таскали их, куда вздумается».
Так закончил Фабий. Хотя он и старался казаться любезным и даже доброжелательным к молодому полководцу, в его речи сквозила досада и злоба. Он выставлял Публия безумным эгоистическим честолюбцем, навязывающим государству нелепейший и фантастический план. Все подвиги Публия в Испании он свел на нет, утверждая, что война была чрезвычайно проста, но Сципион и тут умудрился наделать ошибок.
Слова Кунктатора произвели на сенаторов глубокое впечатление. Все они были на стороне мудрого старца, а не легкомысленного юноши. На эту длинную продуманную речь Публий Сципион отвечал кратко. С холодной вежливостью он поблагодарил Квинта Фабия и сенаторов за заботу о нем, но заверил, что это совершенно излишне. Пять лет тому назад он не был ни старше, ни опытнее, а Испанию завоевал. А когда он вернется победителем из Африки, отцам эта кампания покажется столь же легкой, как теперь Фабию Испанская.
Он не удостоил сенат никакими объяснениями по поводу своих планов. Он лишь заверил, что вполне обеспечит себя от вероломства нумидийцев, а как ему действовать, сообразит на месте. Он прибавил еще несколько слов в том особенном гордом и радостном тоне, которым говорил только он. Напрасно рассказывают ему, говорил Публий, страшные истории про Регула. Если бы в Африке случилось и еще более страшное несчастье и не пятьдесят лет назад, а вот прямо сейчас, он все равно поехал бы туда. «Ибо я верю, что родился на радость своей родине, и вижу, как много значит доблесть одного человека». «Долг истинного мужа и полководца пользоваться счастьем, когда оно дается нам в руки… Ждите более радостных и более частых известий из Африки, чем вы получали из Испании». «Эти надежды, — прибавил он в виде пояснения, — внушает мне счастье римского народа».
В заключение он сказал, что хочет дать отдохнуть так долго страдавшей Италии, ибо не может более видеть, как его родину жгут и опустошают! Что же касается страхов Фабия, чтобы Ганнибал не захватил Рима, пока он, Публий, будет в Африке, то, заметил Сципион, позорно дрожать перед Ганнибалом теперь, когда сам Кунктатор уберег от него Рим в самые страшные годы. Публий выразил уверенность, что его отважный коллега без него защитит город.
Публий Корнелий не снизошел до того, чтобы оправдывать перед сенатом свой образ действий в Испании. «По существу сказано достаточно. Но, — сказал он, — то была бы длинная и неинтересная речь для вас, если бы по примеру Квинта Фабия, умалявшего мои военные действия в Испании, я тоже начал вышучивать его славу и превозносить собственную. Ни того, ни другого я не сделаю, отцы сенаторы… Я так жил и действовал, что безмолвно удовлетворялся тем мнением, которое вы сами составили и имеете обо мне» (Liv., XXVIII, 40–44).
Этими гордыми словами закончил свою речь Публий Сципион. Более он ничего не пожелал добавить. Это и породило удивительное недоразумение, которое разделяли почти все сенаторы и которое потом перешло к современным ученым. Многие из них до сих пор пребывают в том странном убеждении, что Сципион предпринял экспедицию в Африку, чтобы выманить Ганнибала из Италии. Естественно, все предприятие выглядит как чистейшее безумие. Стоило ли предпринимать такую дорогостоящую экспедицию, рисковать безопасностью Италии, строить флот, пересекать море и претерпевать тысячу опасностей только для того, чтобы иметь удовольствие сразиться с Ганнибалом не в разоренном крае бруттиев, куда его давно оттеснили, а у него на родине? Не проще ли было пойти на него прямо, пользуясь тем, что он слаб и отрезан от всего мира? Все это со свойственной ему обстоятельностью и здравомыслием разъяснял консулу Фабий. Вероятно, он воображал, что Публий не понимает того, что ясно было бы и ребенку.
Дело было, конечно, не в том, чтобы выманить Ганнибала. Публий единственный из всех понял, что не с Ганнибалом воюет Рим, а с Карфагеном. Ганнибал уже проиграл Италию, не был страшен, и только потому Сципион решался на несколько лет оставить страну. Иное дело Карфаген. Это огромная богатейшая могущественнейшая держава, которая через десять лет могла родить второго Ганнибала. Это ясно показывал пример Сицилии. Еще в те времена, когда эллины разбили персов при Саламине, начали пунийцы наступать на Сицилию. Эллины сопротивлялись поистине героически. Сколько битв выиграли они у западных варваров на суше и на море! Сколько выставили великих полководцев, таких, как Дионисий, Тимолеонт и Агафокл! И что же? Они сокрушали отдельных вождей, но не Карфаген. Между тем каждая новая война истощала силы сицилийцев. Варвары выжигали их поля, сравнивали с землей города, вырезали жителей. Многие годы требовались, чтобы залечить эти язвы. А сами пунийцы в это время жили в полной безопасности: города и поля Африки процветали, на войне они не потеряли ни одного человека — ведь сражались они силами наемников, и их можно было купить сколько угодно, если есть деньги. А денег у карфагенян было более чем достаточно. И вот, несмотря на все подвиги эллинов, Сицилию они раздавили.
Теперь очередь была за Римом. Двадцать четыре года длилась Первая Пуническая война. Италия вышла из нее обессиленной, а Карфаген даже не почувствовал урона. Правда, пунийцы потеряли Сицилию, но Гамилькар Барка дал им нечто лучшее — Испанию с ее неистощимыми запасами золота. Оттуда, а не из Карфагена на первых порах шла помощь Ганнибалу.
Не прошло и двадцати лет — и вот карфагеняне начинают новую войну вдесятеро тяжелее первой. И ведется она теперь на территории Италии. Пятнадцать лет страна предавалась пожарам и опустошениям, Ганнибал разрушил 400 городов, в одних битвах истребил более 300 тысяч италийцев. Италия обезлюдела, поля опустели. А Карфаген? Что он потерял? Ни одного человека. За них гибли галлы, балеары и ливийцы. Если бы сегодня Публий разбил Ганнибала в Италии и заключил мир, то за несколько послевоенных лет карфагеняне сумели бы выкачать из Ливии все то, что они потеряли в войне с Римом. А тем временем подрос бы сын или племянник Ганнибала и снова напал бы на Италию, которая уже не имела бы сил ему сопротивляться. Карфаген представлял собой поэтому какую-то страшную гидру, которая, чем более ее рубили, тем могучее и сильнее поднималась перед обессиленным Геркулесом.{31}
