Все замечали, что Фабий враждебен к Публию Сципиону. Сначала народ готов был объяснить это природной осторожностью Кунктатора. Но его нападки отличались такой ненавистью, в его речах порой сквозила такая злоба, раздражение и несправедливость, что вскоре повсюду стали повторять слово «зависть». Стали говорить, что старый Фабий боится, «как бы Публий Сципион не совершил великого и блистательного подвига — не закончил войну… Ведь в таком случае каждому станет ясно, что сам Фабий, который столько лет не мог добиться решительной победы, действовал вяло и лениво» (Plut. Fab., 25).
Фабий всячески пытался оправдаться. Он напоминал о своей незапятнанной жизни. Сколько раз сограждане были к нему несправедливы: сравняли с ним в правах дерзкого начальника конницы, открыто восхваляли его, а Фабия называли трусом, чуть ли не предателем. Но никогда Фабий не знал ни зависти, ни злобы. Теперь же, когда он прославил себя столькими великими деяниями, был пять раз консулом, диктатором, ему ли, уже в дверях гроба, завидовать юноше, который годится ему во внуки?! «Нет, с той славой, которую я уже стяжал себе, должно мне жить и умереть, — говорил старик, — я помешал Ганнибалу победить нас, а уж победите его вы, вы, чьи силы сейчас в полном расцвете» (Liv., XXVIII, 40).
Но сколько Фабий ни взывал к народу, сколько ни напоминал о своих прошлых заслугах, ему не удалось убедить квиритов в своей беспристрастности. «Говорили, что он просто ворчун и завистник или же от старости растерял все свое мужество, изуверился во всех надеждах и потому дрожит перед Ганнибалом более, чем следует» (Plut. Fab., 26). Можно было бы объяснить странную враждебность Фабия к молодому герою тем, что Кунктатор не понимал смысла африканской экспедиции, которая казалась ему безумной авантюрой в духе Фламиния и Варрона. Конечно, Фабий не одобрял планов Сципиона. Но дело обстояло сложнее. Когда он увидал, что экспедиция неизбежна, он даже стал подбивать коллегу Публия, Лициния Красса, поехать в Африку вместо него, лишь бы только командование не досталось ненавистному Корнелию (ibid., 26). Красс, однако, решительно отверг предложение Фабия и поддержал коллегу.
Чтобы не чернить имя Максима подозрениями в зависти, постараемся найти другую причину этой непонятной ненависти. Фабий был воплощенный здравый смысл и разумность. Он был набожен и почтителен к богам, что выражалось у него в строжайшем соблюдении всех обрядов. От природы Фабий был крайне осторожен и недоверчив. Беспрерывные неудачи в течение четырнадцати лет сделали его нерешительным. Его пугало всякое прямое столкновение с врагом. Фабий стяжал себе всеобщее уважение, его методы были признаны наилучшими, действительно, с этой славой можно было жить и умереть. С презрением смотрел он на неразумных и дерзких авантюристов, вроде Фламиния и Варрона. Он чувствовал свое глубокое превосходство над ними, и это давало ему силу их презирать. Он был незыблемо уверен в непогрешимости своей тактики и потому был доброжелателен и снисходителен к другим полководцам, даже, вероятно, радовался их успехам, ибо они шли его путем. И вдруг, когда он считал уже свой жизненный путь оконченным, является Публий Сципион и все переворачивает.
Старый диктатор не понимал ни планов, ни тактики молодого полководца. Все предприятия Сципиона казались ему чистейшим безумием, и тем не менее они всегда увенчивались блестящими победами, тем более поразительными, чем менее их можно было ожидать. В глазах Фабия Публий был менее всего похож на серьезного, разумного полководца. Максим представлял себе вождя войск степенным, важным, постоянно погруженным в свои планы. Между тем перед ним был веселый повеса, «гуляка праздный», увлеченный удовольствиями юности. Поэтому, подобно многим своим современникам, Фабий считал Публия «каким-то баловнем судьбы, все предприятия которого удаются вопреки всем расчетам, случайно» (Polyb., X, 2, 6). Беспечный вид Публия и его склонность к развлечениям казались ему несомненным доказательством того, что он никогда не обдумывает свои планы, действует как бог на душу положит и только благодаря странному капризу судьбы ему до сей поры везло. Но это не может продолжаться вечно, говорил он. Фортуна скоро отвернется от безрассудного молодого человека (так он называл Сципиона),[70] и настанет ужасная, гибельная катастрофа. «Не всегда же безрассудство кончается счастливо», — добавлял он (Liv., XVIII, 42). И настолько крепко было это убеждение Фабия, что, даже когда Публий уже высадился в Африке и в Рим полетели вести о его блестящих победах, «Фабий не удержался и предложил сменить командующего, хотя не мог привести никаких оснований, кроме того, что счастье не может так долго улыбаться одному человеку» (Plut. Fab., 26).
Не мог такой рассудительный человек, как Кунктатор, серьезно верить и в волшебные видения Сципиона. Вероятно, он рассуждал, как понтифик Котта у Цицерона, который, когда ему рассказали, что одному римлянину явились Диоскуры верхом на конях и возвестили победу Рима, заметил, что не может поверить, чтобы боги пожелали явиться какому-то безвестному человеку, а не первому гражданину государства (Cic. Nat. deor., III, 11). Думаю, что он не допускал мысли, что боги могут во сне и наяву беседовать с «безрассудным молодым человеком», а значит, все его видения считал дикими и вредными для государства фантазиями.
Фабию, как и многим почтенным людям, не нравилось отношение Сципиона к военной дисциплине. По мнению Кунктатора, он и воинов распускал, и сам совершенно не желал подчинить себя никакой дисциплине. В Испании он действовал совсем не так, как повелевали инструкции сената, и даже осмелился без разрешения отцов покинуть провинцию и поехать на свидание к Сифаксу. И сейчас он, не считаясь с мнением отцов, берет себе провинцию Африку, даже не спросив их согласия, и дерзко «насмехается над сенатом и над каждым отдельным сенатором» (Liv., XXXIII, 40). Вообще, говорил он, Публий Корнелий ведет себя не как римский полководец, а как высокомерный царь (ibid., XXXIII, 42).
Будучи не вполне чужд образованию, Фабий читал когда-то про Алкивиада, своевольного, знатного, одаренного юношу, дерзкого красавца, не желавшего считаться с законами и властями, который придумал какую-то фантастическую экспедицию, погубившую вконец благоразумное государство афинян. И вот теперь ему все более начало казаться, что Публий — это вылитый Алкивиад, и ему суждено также погубить родное государство (ibid.).
Ясно, что учитывая все это, Фабий считал, что «город идет вслед за безрассудным молодым человеком навстречу величайшей, смертельной опасности», и он решил «словом и делом отвратить сограждан от решения, к которому они склонялись» (Plut. Fab., 25). Но это было не так-то легко. Публий всем вскружил голову, народ им прямо бредил. Ни у кого не доставало мужества выступить против него открыто. Сенат собрался. И вот среди всеобщего молчания заговорил Фабий. Ему пришлось начать свою речь с оправдания. Он уверял, что слухи о его злобной зависти — клевета. Затем он в глаза обвинил молодого консула в неуважении к сенату: он не имел никакого права говорить об Африке, так как она не включена сенатом в число провинций.
