В первых числах декабря 1509 года он прибывает в Верону. Конечно, императора там нет. Одни говорили, что он отправился в Инсбрук, другие — что в Аугсбург, где должен собраться сейм, скорее всего для того, чтобы весной вновь начать военные действия. Воюющие стороны смотрят друг на друга, как фаянсовые собаки: «Вот два монарха, один из которых мог бы воевать, но не хочет, а другой хотел бы что-либо предпринять, но не может».
Никколо убивает время, продолжая свои «рифмованные жалобы» — вторую часть «Деченнали», пишет письма друзьям и в обмен на любовные тайны Луиджи Гвиччардини рассказывает тому историю, в которую он попал из-за «нехватки супружеских ласк». Это приключение, реалистичность и непристойность которого Макиавелли усиливает для того, чтобы доставить удовольствие адресату, биограф может использовать только для того, чтобы подчеркнуть талант Макиавелли, соперничающий с талантом Банделло[62], талант, который искупает то, что во всем, касавшемся супружеской верности, Макиавелли был всего лишь обыкновенным человеком.
* * *
В середине декабря, потому что ему нечего было делать в Вероне, Никколо вернулся в Мантую, где стал дожидаться приказаний новых приоров. Каждое очередное изменение состава правительства всегда и везде ведет к новым распоряжениям и установкам. Прежние приоры назначили возвращение Макиавелли на время, когда император покинет Италию. Новые, быть может, прикажут следовать за Максимилианом в Германию, чего Никколо очень опасается. Он не испытывает ни малейшего желания снова оказаться на «затерянном острове», как во время посольства с Веттори, потому что — он это знает по опыту и предупреждает об этом Флоренцию — император опять поместит его в какую-нибудь глушь. Максимилиан не любит, когда при его дворе рыщут агенты — и даже послы — иностранных держав, которые все являются осведомителями, чтобы не сказать — шпионами. Таким образом, пребывание его там будет совершенно бесполезно. Чтобы окончательно обескуражить Синьорию, Никколо заговорил о деньгах; ему их потребуется много, поскольку «в этих странах не у кого занять ни гроша».
Маневр удался, и Макиавелли разрешено вернуться во Флоренцию. Но разрешение на отъезд совпало по времени с тревожным письмом от Бьяджо Буонаккорси: пусть Никколо остается там, где находится! Ни за что на свете ему нельзя появляться во Флоренции, прежде чем не погаснет костер, который разожгли для него его враги! Никколо, должно быть, читал и перечитывал те строки письма Бьяджо, в которых шла речь о возможной гражданской смерти Макиавелли: «Завтра будет неделя, как тщательно закутанный неизвестный явился в сопровождении двух свидетелей к нотариусу консерваторов и передал ему уведомление — с требованием передать его властям, — в котором говорилось, что, будучи рожденным от отца и т. д., вы никоим образом не можете занимать ту должность, которую занимаете сейчас, и т. д.».
Надо думать, Бьяджо не было нужды выражаться более ясно для того, чтобы быть понятым. Это «и т. д.» не скрывало того, что было бы для Никколо тяжким откровением: он знал, о чем идет речь.
Биограф Маниовелли Томмазини делает из этого стыдливого «и т. д.» вывод о том, что тот был незаконнорожденным, и этой версии придерживается большое число исследователей. Более скептически относившиеся к источнику, из которого почерпнул свои сведения Томмазини, думают, что Бернардо Макиавелли просто был несостоятельным должником коммуны. Это было в принципе «неисправимым изъяном» всякого, кто претендовал на административную должность. Но только в принципе, поскольку, по словам того же Бьяджо, которого, кажется, больше пугала шумиха, чем исход дела, такой прецедент уже был и «закон на стороне Макиавелли настолько, насколько это возможно».
Много шума из ничего. Никколо нисколько не встревожен тем, что, по словам Бьяджо, говорят и трубят о нем и обсуждают даже в борделях. Он возвращается во Флоренцию 2 января 1510 года и, как обычно, является в Палаццо Веккьо, где никто, похоже, не встревожен.
Для того чтобы поколебать правительство Содерини, нужно большее. По всей видимости, пытаясь дискредитировать его секретаря, целились в гонфалоньера. Напрасный труд. Никколо Макиавелли остался на службе в Синьории, Совете десяти и Комиссии девяти и в качестве представителя последней должен снова провести смотр солдат контадо — «ради чести и спасения Родины», как сказал бы Содерини, — потому что Юлий II вновь «развернул свои священные знамена», и на этот раз Флоренция опять рисковала попасть в вихрь новой войны.
Как опасались одни и надеялись другие, Камбрейская лига приказала долго жить. Юлий II, несмотря на противодействие кардиналов-французов, простил Венецию и в феврале 1510 года подписал с ней сепаратный мир, нанеся тем самым Людовику XII удар в спину. Что это было? Очередная выходка непредсказуемого папы? Нет. Юлий II использовал лигу, чтобы заставить венецианцев преклониться перед папским троном, и вовсе не стремился окончательно уничтожить Светлейшую, про которую сказал однажды, что «если бы ее не существовало, надо было бы ее выдумать».
Получив благодаря французам и их союзникам все, что хотел, в Романье, он мог теперь думать о том, как с помощью Венеции очистить Италию от наглого французского присутствия. А поскольку не может быть войны без девиза, то на смену лозунгу «Смерть Венеции!» пришел лозунг «Варвары, вон!», принадлежавший, как говорили, маркизу Мантуанскому, но так точно выражавший мысли папы, что ему и приписали авторство. Население с радостью подхватило этот лозунг, поскольку армия Людовика XII, как и любая оккупационная — пусть даже освободительная — армия, вызывала только ненависть. «Италия для итальянцев!» — такая формула могла бы понравиться Никколо Макиавелли, если бы — вот парадокс! — не исходила от человека, который сам призвал чужеземцев в Италию.
«Эти французы лишили меня желания есть и пить», — жаловался Юлий II. Они лишили его даже сна. Папа ночи напролет бродил по своим апартаментам в Ватикане, стуча по полу палкой, которая часто опускалась на спины нерадивых слуг, невнимательных секретарей и, случалось, епископов, чьи речи имели несчастье не понравиться папе. Юлий II не просто вынашивал планы мести — он сразу начал действовать. Шахматная партия с Людовиком XII (который также не стеснялся в словах относительно предательства понтифика) еще не началась, а папа уже выдвигал свои пешки. Одну он поставил в Швейцарии, дабы быть уверенным в том, что Конфедерация закрепит за ним эксклюзивное право на ее солдат и оружие; другую в июле выдвинул в Испанию, отдав ей в единоличное владение Неаполитанское королевство и аннулировав тем самым буллу Александра VI, согласно которой оно было разделено между Испанией и Францией. Третью пешку папа двинул в Англию, рассчитывая на то, что освященная золотая роза, посланная им Генриху VIII, убедит юного короля высадиться на французском побережье. Что касается Максимилиана, то не было никакой необходимости покупать его или обхаживать — папа утверждал, что «опасается его не больше, чем голого младенца».
