Война еще не была объявлена, но никто не сомневался в том, что она скоро начнется. Об этом свидетельствовали даже Небеса: над Вечным городом пылала комета с хвостом в виде огненного меча, острием своим обращенного к северу. Римляне говорили, что грозный папа Юлий II бросил в Тибр ключи святого Петра, оставив себе только меч святого Павла. Не с мечом ли он велел Микеланджело изваять себя? Но статуя Юлия II, и поныне возвышающаяся на паперти кафедрального собора в Болонье, лишь грозит прохожим пальцем.
Флоренция оказалась между молотом и наковальней. И не она одна. С тех пор как Юлий II перешел от угроз к делу и решил завладеть Феррарой, герцог которой, Альфонсо д’Эсте, бывший союзником Франции и собиравшийся таковым и оставаться, отказался сложить оружие, маркизу Мантуанскому тоже было весьма не по себе. Призванный папой, который вытащил его из венецианской темницы, он рисковал навлечь на себя гнев короля Франции и — что еще хуже — гнев своей супруги. Изабелла д’Эсте приходилась герцогу Альфонсо родной сестрой, ее родственные связи и любовь к Франции, которую она не считала нужным скрывать, приводили папу в ярость, а Франческо Гонзага — в крайнее замешательство, тем более что Юлий II, дабы быть уверенным в его преданности, требовал в заложники его юного сына и наследника, что очень испугало друзей Изабеллы, прекрасно осведомленных о нравах понтифика. Дабы избежать необходимости принять чью-либо сторону, Гонзага сослался на страдания, которые перенес в тюрьме и которые так сильно подорвали его здоровье, что он не в состоянии действовать. Подобной лазейки не было у флорентийской Синьории, но у нее, к счастью, был Никколо Макиавелли.
* * *
Место флорентийского посла при французском дворе было вакантным; предыдущий посол был отозван во Флоренцию прежде, чем прибыл его преемник: ситуация не нова и создана была специально, потому что в тех непростых обстоятельствах давала Синьории время на размышления. Посланец без титулов и полномочий позволял «посмотреть, что получится». Никколо Макиавелли однажды уже играл эту роль в первое свое посольство во Францию, десять лет тому назад, но сегодня, пользовавшийся безоговорочным доверием Содерини, он в некотором роде являлся личным глашатаем гонфалоньера.
Кроме официальной миссии, порученной ему Советом десяти, которая заключалась в том, чтобы заверить короля Франции в лучших чувствах Флоренции и объяснить ему, какие трудности испытывает Республика в создавшейся ситуации, Пьеро Содерини рассчитывал, что Никколо убедит Людовика XII заплатить за возможность для Франции удержать свои позиции в Италии продолжением войны с Венецией до полного уничтожения последней. Содерини даже лелеял мечту расширить границы конфликта. Король Венгрии, побуждаемый Людовиком XII, мог бы напасть на владения Венеции в Далмации. Потеря этих территорий навсегда разорила бы Светлейшую. За неимением лучшего пусть Никколо как следует объяснит Людовику необходимость «держать венецианцев в страхе, посредством чего папа и король Испании будут вести себя мирно, первый — потому что ему не хватает хорошего войска, второй — потому что он слишком далеко для того, чтобы напасть».
Но такое упрощенное видение ситуации не учитывало роль в происходящем самих людей и их страстей. Безусловно, разорение Венеции могло бы стать «отличным делом», как говорил гонфалоньер, но Людовик XII, уязвленный поведением Рима по отношению к нему, считал, что было бы лучше уничтожить папу.
Вот уж чего Пьеро Содерини ни в коем случае не хотел! Следуя его инструкциям, всю нереалистичность и противоречивость которых он сам не до конца осознавал, Никколо должен был одновременно подталкивать короля к продолжению войны с Венецией, невзирая на новую политику папы, и в то же время убеждать его «сделать все возможное, чтобы не разрывать слишком уж явно отношения с понтификом. Потому что, хотя дружба папы не стоит ничего, его ненависть очень опасна, принимая во внимание уважение, которым пользуется Церковь, и опасность, что, объявив ему войну de directo[63], можно навлечь на себя всеобщую ненависть…». К просьбам брата добавил свои и кардинал Франческо Содерини, умоляя «своего дражайшего» Никколо «следить за тем, чтобы этот государь пребывал в добром согласии с Его Святейшеством папой», считая, «что необходимо согласовывать их действия, хотя между ними иногда и случаются кое-какие разногласия».
После трех дней пути 18 июня 1510 года Никколо во второй раз оказался в Блуа, любимой резиденции Людовика XII. Место это никак не могло поразить его своим великолепием — в Италии было много дворцов более величественных и роскошных, хотя для нового главного корпуса, наконец законченного, позаимствовали у итальянцев все декоративные мотивы, а сады, террасами спускавшиеся к Луаре, были созданы, как и сады Амбуаза, итальянским садовником Пачелло ди Меркольяно. Макиавелли был знаком с нравами двора, знал, как манипулировать придворными, важными и не очень, вплоть до точного размера взяток, которые следует давать тем или другим. Между тем ему уже не придется иметь дело ни с Жоржем д’Амбуазом, ни с его привратником. Кардинал Руанский, «истинный король Франции», скончался в мае к величайшей радости Юлия II. Никколо не мог предвидеть, что к концу своего посольства будет отчаянно сожалеть о смерти этого опасного противника, с которой и Франция, и Италия потеряли так много! Осиротевшим Людовиком XII руководят двое: архиепископ Парижский, «человек спокойного характера и считающийся мудрым», с которым можно разговаривать, потому что он, по мнению Никколо, здраво судит о создавшейся ситуации; и по-прежнему могущественный Флоримон Роберте, казначей, влияние которого на короля известно всем послам, как, впрочем, и его продажность и бессовестность.
Роберте принял подношение — треть от десяти тысяч дукатов, которые обычно выплачивались кардиналу Руанскому, — но оно не смягчило его плохого настроения. Юлий II использовал все возможное для того, чтобы навредить Людовику XII: он поддерживал смутьянов, которые стремились освободить Геную от французского владычества, и подстрекал к этому флорентийского кондотьера Маркантонио Колонну. Последний во главе армии понтифика двигался к Генуе, имея пропуск, выданный Флоренцией, надменно упрекает Роберте ее посланца. Как примирить позицию правительства Флоренции, не дающего себе труда даже предупредить короля о том, что замышляют против него в Италии, с наивными речами флорентийского секретаря, стремящегося убедить того же самого государя в том, что гонфалоньер Содерини «желает только трех вещей в мире: славы Божией, счастья своей родине и счастья и славы Его величеству королю Франции и что он не может поверить, что его родина может быть счастлива, если счастье и слава отвернутся от французской короны»?
