— Мне надо, — говорит он Роберте, — написать синьорам, что его величество согласен на то, чтобы они взяли на себя инициативу. Если король не хочет сказать мне об этом сам, пусть от его имени выступит один из его советников.
Это был правильный ход. Роберте соглашается поговорить с королем. Людовик XII, подогретый своими советниками и мольбами королевы Анны, которая, будучи доброй католичкой, больше всего боялась столкновения с папством, выразил свое стремление к миру: пусть Флоренция посредничает, но переговоры должны вестись в тайне. Итак, Никколо мог доложить своим начальникам и о своем участии в этом деле, вернув таким образом Джованни Джиролами роль простого посланца.
Макиавелли не сомневался, что действует в соответствии с общим направлением политики Содерини: сделать все, чтобы избежать разрыва между королем и папой. Между тем тому надо еще получить согласие приоров и заставить замолчать оппозицию, решившую поддержать папу, потому что последний обещал им сменить правительство.
Страх — хороший советчик. Никколо в своем послании во Флоренцию подчеркивает решимость короля, «его усиленные приготовления»: созыв всех прелатов королевства на Собор в Орлеане, дабы вывести Францию из-под омофора[65] Рима; приглашение императору принять участие в весенней кампании. Его величество поклялся Максимилиану «душой в том, что он либо потеряет свое королевство, либо коронует императора в Риме и поставит туда удобного ему папу». Сообщает Макиавелли и о полученном от короля Испании письме, «источавшем мед и сладость», в котором тот выражает сожаление по поводу событий в Генуе. В конце своего доклада Никколо, знавший, кому он пишет, не преминул сыграть и на гордыне адресатов: «Ваши Светлости могут теперь оценить, сколь велика будет перед лицом Бога и людей заслуга того, кто своей мудростью сможет предотвратить столь губительное столкновение».
Но во Флоренции, где внимательно следили за развитием событий, осторожные политики, подобные Веттори, думали, что папа и король просто разыгрывают нечто вроде партии в покер. Юлий II блефует: у него в руках нет ничего, кроме обескровленной Венеции. Со своим другом Веттори откровенен: хорошо бы, «чтобы король захватил Болонью, развил свой успех, изгнал папу из Рима, и мы покончили бы со всем этим кривляньем, пусть даже все полетит к черту».
Никколо не колеблясь высказывает похожее мнение в докладе от 18 августа: «Было бы желательно, чтобы наши поганые священники в свою очередь узнали уже в этом земном мире, что значит сносить обиды». Вся загвоздка в том, что Флоренция находится там, где находится, и надо быть реалистами: Людовик XII далеко, а папа совсем рядом. Если разразится война, загнанная в тупик Синьория будет вынуждена принять одну сторону, «несмотря на все обязательства перед другой стороной», — осторожно пишет Никколо. И бесполезно прятать нос в воротник: французы «не испугаются, если вы выступите против них, и не опасаются, что им придется обходиться без вас, — они слишком горды и могущественны, чтобы опускать свой взор так низко».
Коль скоро невозможно сохранить нейтралитет, можно попробовать представить, что будет, если победит Франция, и подумать о том, как получить максимальную выгоду при таком раскладе соразмерно с опасностью, которой себя подвергаешь. Намеки короля на возможные выгоды и прямые слова Роберте — «не подойдет ли республике какое-нибудь герцогство, такое, например, как Урбино?» — могли бы перевесить чашу весов.
По мнению Никколо, если флорентийские синьоры, прижатые к стенке и вынужденные выбирать, посчитают возможным «попытать счастья вместе с Францией, то это будет того стоить: в случае успеха они получат возможность стать хозяевами большей части Тосканы, ее полновластными хозяевами, предоставив другим нести все тяготы войны в обмен на ежегодную контрибуцию…».
Но — ибо есть все-таки одно но — Франция может выиграть войну только в союзе с империей и Англией. А эти державы захотят потом разделить Италию, и не один Макиавелли опасается, что наградой за победу может стать Флоренция.
Значит, надо предотвратить войну. Следуя примеру «всех здешних итальянцев, которые так много могут потерять», пишет Никколо, было бы предпочтительнее показать королю — если примирение невозможно, — что «для обуздания папы» есть другие способы кроме как посеять смятение в Европе; достаточно сделать так, чтобы римские бароны, «которые не настолько угасли, что нет больше способа снова их зажечь», загнали бы папу в замок Святого Ангела.
Никколо, видимо, напрасно подкреплял свои мысли множеством исторических примеров: Роберте не принял его предложение покончить с папой, не прибегая к открытому столкновению. По свидетельству нашего героя, которого неудача сделала гораздо скромнее, для того чтобы «заморочить голову» французам, нужен кто-нибудь более авторитетный, чем он сам. Война стала неизбежной, надежда на примирение — неосуществимой. Неудача генуэзского восстания не охладила воинственный пыл Юлия II. Ничто, даже паутина женских интриг, не может остановить его в стремлении овладеть Феррарой, превратившемся в навязчивую идею: «Ferrara, t’avo, al Corpo di Dio!» («Феррара, я получу тебя, клянусь Телом Господним!»)
* * *
Маркиза Мантуанская пытается спасти своего брата Альфонсо д’Эсте. Она требует от мужа, чтобы тот уклонился от предложений папы стать во главе его войск, и — через дочь — призывает зятя, герцога Урбинского, назначенного капитаном Церкви, умерить свой пыл в борьбе с дядей своей супруги. Она не колеблясь использует нежные чувства, которые маркиз Мантуанский питает к своей невестке Лукреции Борджа, супруге Альфонсо д’Эсте, дабы заставить его вести двойную игру, когда он больше не сможет уклоняться от службы папе и откроет второй фронт против Альфонсо. Все это, разумеется, делалось втайне и весьма ловко, чтобы не спровоцировать Юлия II, который держал ее сына заложником в Риме. К счастью, маркиза Мантуанская и герцогиня Урбинская нашли поддержку в самом сердце Ватикана в лице Фелиции делла Ровере, дочери понтифика, а во Франции они могли рассчитывать на Анну Бретонскую, если вдруг Людовик XII согласится пожертвовать герцогством ради примирения с папой.
В первых числах сентября приведенный в отчаяние медлительностью своих капитанов и чуя измену, Юлий II в сопровождении кардиналов форсированным маршем двинулся в Болонью, чтобы там встретить армию французов под командованием Шомона д’Амбуаза. Двое кардиналов, более храбрых, чем остальные, рискнули предложить сбавить темп и поторговаться, но получили в ответ лишь град оскорблений. Что мог сделать в этой ситуации кардинал Содерини? Юлий II считает, что флорентийцы — «французы сердцем», — писали Макиавелли. Кто проболтался? Французы клялись, что они здесь ни при чем, но они были слишком заинтересованы в том, чтобы скомпрометировать Флоренцию, так можно ли им верить?
