В последние месяцы 1946 года Сэлинджер целые дни просиживал за пишущей машинкой, а по вечерам отправлялся в Гринич-Виллидж. Там он водил знакомство с модной артистической публикой и входил в кружок игроков в покер, который собирался по четвергам на квартире у Дона Конгдона в Сохо. Эти покерные сборища нашли отражение в повести «Симор: Введение», где Бадди Гласс вспоминает, как он «изо всех сил, но довольно бесплодно, старался стать «душой общества», настоящим «светским денди», и часто приглашал друзей играть в покер».
В Гринич-Виллидж Сэлинджер ездил отнюдь не только ради покера. Он был завсегдатаем богемных кафе и клубов вроде «Блю Эйнджел» и «Рубен Блё», в которых собирались модные интеллектуалы, любители искусства и открыватели молодых талантов. Рядовой вечер начинался у Сэлинджера с ужина в ресторане «Ренато» в Маленькой Италии и продолжался несколькими кварталами южнее, в «Чамли», пабе «для своих», даже не обозначенном вывеской. Там он подолгу просиживал с приятелями за выпивкой и беседами о литературе. «Он был исключительно приятен в общении, — вспоминает Дон Конгдон, — но о себе лишнего не рассказывал. Мы с ним много ходили по кафе и клубам, как-то даже побывали на концерте Билли Холидей».
Расставшись с женой, Сэлинджер бросился утешаться тем, что чуть ли не каждый день назначал свидание новой девушке. Как писал через несколько лет журнал «Тайм», в 1946 году он «наводнил Гринич-Виллидж потрясающими отборными красотками». По версии того же журнала, знакомился он с ними и кафе отеля «Барбизон», «ненавязчиво подкупая обаянием» самых симпатичных его постоялиц. О серьезных отношениях Сэлинджер в то время, похоже, не помышлял и держался С подругами шутливо-дурашливого тона. Так, подбивая одну из девушек на совместный ужин, он якобы хвастался, что защищает ворота профессионального хоккейного клуба «Монреаль канадиенс».
Еще один источник сведений об этом периоде жизни Сэлинджера — воспоминания литератора А. Э. Хотчнера. Они познакомились в компании покеристов у Конгдона и потом время от времени вместе ходили по ночным заведениям. Хотчнер, который в то время перебивался случайными литературными заработками, был покорен личностью Сэлинджера. Тот же, в свою очередь, не подпускал Хотчнера слишком близко, всегда старался сохранять дистанцию. «Я никогда не считал его своим другом, для этого он держался слишком отстраненно. Но несколько раз он приглашал меня в походы по ночным клубам… Как-то мы засиделись допоздна, пили пиво и смотрели выступления начинающих артистов, среди которых некоторые выглядели вполне многообещающе. В перерывах Джерри обычно заводил разговор о литературе и писателях, но случалось, переключался на закрытые школы, из которых его выгоняли, на дорогие загородные клубы, ну и на все в таком роде».
Хотчнер вспоминает, что он считал Сэлинджера «человеком с железной сердцевиной», восхищался его преданностью писательскому ремеслу и был уверен, что Джерри ожидает великая будущность. «Он был еще тот оригинал, — пишет Хотчнер. — Мне нравились его интеллектуальные выкрутасы, беспощадное остроумие и непосредственное чувство юмора». Сэлинджер был всего на год старше Хотчнера, что не мешало ему играть роль литературного наставника. Его можно было бы обвинить в высокомерии, если бы он искрение не пытался поделиться с приятелем секретами писательского мастерства.
Особенно интересен один из преподанных Сэлинджером уроков. У Хотчнера, по его словам, был рассказ «Полный океан шаров для боулинга», название которого якобы позаимствовал Сэлинджер. Хотя название это не настолько прекрасно, чтобы Сэлинджер мог на него позариться, Хотчнер пишет, что тот не стал впрямую опровергать факт плагиата. Вместо этого он провел сравнительный анализ двух одноименных вещей (присовокупив к ним еще один рассказ Хотчнера, «Свеча в окне бильярдной»).
По приговору Сэлинджера, произведениям его приятеля недоставало «скрытого переживания, искры между слов». Возможно, чрезмерно менторским тоном Сэлинджер советовал Хотчнеру не писать о том, чего тот не знает, обязательно преломлять творчество через личное восприятие. «Литература — это концентрированный личный опыт», — утверждал он.
Любопытно, как именно Сэлинджер наставляет Хотчнера — он объясняет ему, что «искра» нужна «между слов», а не «в словах». То есть автор должен позволить читателю самостоятельно проникнуть в смысл произведения, а не навязывать его. Сэлинджер сам сформулировал этот принцип и в своем творчестве неизменно его придерживался.
Если верить тому, что говорит Бадди Гласс в повести «Симор: Введение», Сэлинджер не чувствовал себя как рыба и иоде в образе «души общества» и «светского денди». Хотя образ этот шел ему гораздо лучше, чем до того — роль супруга строптивой Сильвии. С самого возвращения из Европы он искал «свое» место в окружающей его жизни, но все никак его Не находил. Таким, каким он предстает нам в период Гринич-Ннллидж, Сэлинджер очень напоминает себя прежнего, юного Курсанта в просторной, не по размеру, форме, горящего желанием нравиться и отвечающего заносчивым сарказмом всякому, в ком не встречает взаимности.
Желая отделаться от воспоминаний о Сильвии и о войне, Сэлинджер пустился в безудержный флирт, ночи напролет проводил в клубах и за карточной игрой. Но это никак Не могло отменить глубинных перемен, произошедших с ним за последние пять лет. Пережитое на фронте духовное озарение, в чем бы конкретно ни заключалась его суть, наложило неизгладимый отпечаток на личность Сэлинджера и уже начинало явно сказываться в его произведениях. Все, что он писал с конца 1946 года, было отныне отмечено двумя особенностями, коренящимися во фронтовом опыте: склонностью к мистицизму и убежденностью в том, что писательский труд сам по себе является духовным упражнением.
В конце 1946 года Сэлинджер начинает серьезно изучать дзен-буддизм и католическую мистику. Эти религиознофилософские направления не столько сформировали его взгляды, сколько укрепили в самостоятельных духовных исканиях. Дзен был ему ближе из двух благодаря акценту на том, что все элементы мироздания взаимосвязаны и находятся в тонком равновесии, — эта тема возникала в его произведениях и прежде. Религиозно-философские занятия среди прочего подвели Сэлинджера к мысли, что на нем как на писателе лежит долг своими произведениями духовно возвышать читателей.
Словно бы наверстывая впустую потраченное время, летом 1946 года Сэлинджер одновременно взялся за несколько вещей, и к декабрю у него были готовы два рассказа: «Мужское прощание» и «Девчонка без попки в проклятом сорок первом», и самое длинное из до сих пор написанных произведений, повесть объемом 30 тысяч слов под названием «Опрокинутый лес».
