— Не знаю, — ответила сестра. — Но почему ты спрашиваешь?.. Думаю, не грешно, а там не знаю.
— Дженни, у тебя точь-в-точь такой же голос, как у меня. Помнишь, дома нас часто смешивали по голосам… Дженни, прошу тебя… когда меня не будет… отвечай Джеку от моего имени, пока он совсем не встанет на ноги. Сделаешь это для меня, Дженни?
Дженни не могла от слез сказать ни слова, а только крепко прижала к своей груди головку горячо любимой сестры и поцеловала ее. Потом, сделав над собою последнее геройское усилие, умирающая приподнялась при помощи сестры на постели и звонким голосом крикнула:
— Покойной ночи, дорогой муженек! Я опять баинькать хочу… Баинькай с Богом и ты!
— Покойной ночи, дорогая женушка! — радостно отозвался муж, вполне успокоенный голосом жены. — Спи крепче и просыпайся здоровою!
Тоненькое тельце жены дрогнуло и вытянулось. Дженни осторожно поцеловала умершую в лоб, потом, вся сотрясаясь от заглушённых рыданий, крепко прижалась лицом к ее груди. Я потихоньку вывела девушку в отдаленную пустую комнату, где мы обе и выплакались на груди друг у друга.
Сама теперь не понимаю, как удалось нам двум слабым женщинам целых три дня поддержать необходимый, по нашему мнению, обман. Дженни почти безвыходно сидела около ложа, на котором лежало прикрытое простыней тело ее покойной сестры, а я оставалась возле выздоравливавшего, но все еще далеко не совсем окрепшего вдовца, успокаивая его ложными известиями о жене. Я так хорошо научилась лгать о том, что было и чего не было, что должна бояться лишь одного — как бы только не переусердствовать.
Видя мою «веселость», больной осведомился о ее причине и получил от меня в ответ, что я радуюсь тому, что его жена теперь уж вне всякой опасности.
— А! так опасность все-таки была? — подхватил он, впиваясь в меня пытливым взглядом. — А как же вы тогда говорили…
Мне удалось не выказать своего смущения, и я перебила его:
— К чему же мне было тревожить вас, когда доктор был вполне уверен в благоприятном исходе? Но слабость у нее продержится еще с неделю, благодаря крайне нежному организму. Давеча она отлично позавтракала и теперь спит. Да и хорошо, что она так много спит: это верный показатель ее скорого выздоровления. Сном лучше всего восстанавливаются силы. Это вы ведь сами испытали на себе.
Я лгала и улыбалась, а про себя опасалась, что, вот-вот не выдержу своей пытки и сама без чувств грохнусь на пол.
Когда в первый раз на его обращение к жене откликнулась Дженни, больной с побледневшим лицом приподнялся на локте и проговорил с сильною тревогой:
— Что это?.. Как будто не ее голос?
Голоса его умершей жены и ее сестры были действительно так похожи, что я никогда не могла уловить никакой разницы между ними. Но, по-видимому, у любви более тонкий слух, чем у обыкновенного сострадания.
Я объяснила ему, что и его собственный голос изменился во время болезни, и что так бывает у всех выздоравливающих. Затем, с целью отвлечь его мысли, я сочинила, что Дженни очень утомлена своим безвыходным ухаживанием за сестрой и теперь, убедившись, что опасность прошла, по совету доктора, отправилась отдыхать на несколько дней в деревню к тетке. Он опять успокоился и с радостным блеском в глазах попросил меня прочесть ему последние газетные новости.
Вечером Дженни написала ему письмо будто бы из своего нового местопребывания, а я утирала ей платком глаза, чтобы слезы не замочили письма. Ночью она поехала за двадцать миль по железной дороге, чтобы отправить свое послание с той станции, которая была ближайшей к имению тетки, а со следующим поездом вернулась.
Доктор и домашняя прислуга усердно помогали нам обманывать больного, и вся эта грустная комедия разыгрывалась образцово. Кажется, ничего нельзя было ему подозревать, однако силы, которые перед тем так быстро стали было возвращаться к нему, вдруг снова начали падать, и он опять лишился аппетита, стал беспокойно спать и сделался необычайно молчалив.
В той части нашего отечества, где я родилась, упорно держится поверье, что где лежит мертвец, там хоть в самое жаркое лето или зимой при самой усиленной топке воздух делается все холоднее и холоднее. От многих поверий я отделалась, пробыв несколько месяцев в госпитале, но от этого никак не могу отвязаться до сих пор. Мой термометр может показывать двадцать градусов тепла, и я знаю, что это верно, но когда в одном со мною доме лежит мертвое тело, я чувствую холод, пронизывающий меня до мозга костей. Проходя мимо той комнаты, где покоится мертвец, я даже вижу выползающий из нее холод, хватающий людей за сердце.
К счастью, сам больной еще во время жизни его жены — кажется, за день до ее смерти — просил меня притворить поплотнее дверь, соединявшую его комнату с комнатой жены, чтобы там было тише. Это нам с Дженни много помогло, хотя все время мерещилось, что истина проникает сквозь замочную скважину, и весь обман откроется. В известные часы я уходила в комнату умершей, гремела дровами, перекладывая их в холодной печке, потом ворочала кочергой, точно мешая в печке, и «разговаривала с выздоравливающей», прося ее не напрягать своего голоса. А Дженни сидела в ногах смертного ложа и отвечала вместо мертвой сестры на тревожные вопросы несчастного вдовца, все еще мнившего себя мужем.
Когда нам с Дженни становилась совсем невтерпеж, мы прятались в самую отдаленную комнату дома, где и давали волю теснившим наши сердца чувствам. Удивляюсь, как мы не сошли тогда с ума!
На третий день нашего кошмарного для нас самих обмана Дженни не надолго куда-то вышла из той комнаты, которая хранила страшную тайну, а я, едва сознавая, что делаю, машинально исполняла свои «обязанности»: хлопала руками по подушкам, гремела посудой и болтала разный вздор, будто разговаривала с пациенткой.
Когда я вернулась к пациенту, он, как всегда, с лихорадочною торопливостью осведомился о жене.
— Слава богу, настолько уж хорошо, что она сейчас попросила меня позволить ей самой немножко почитать. Доктор предвидел вчера эту просьбу и разрешил ей, — немилосердно лгала я, стараясь быть «веселой».
— О, если так, то нам сегодня можно будет подольше побеседовать! — обрадовался вдовец и, приподнявшись, оживленно крикнул жене, чтобы она берегла глаза и лучше поговорила бы с ним, чем читать какой-нибудь вздор.
Ответа не последовало. Вместо него из соседней комнаты дохнуло безмолвием, — не тем безмолвием, которое только молчит, а тем, которое имеет свой собственный голос. Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать этим? Если бы вы провели столько же времени, как я, между мертвецами, то поняли бы.
