В один из дней я пригласил Жанну в театр. Почему-то она собиралась дольше обычного. Мы опаздывали. Я вышел из машины, чтобы встретить ее, и остолбенел. Впервые больше чем за год навстречу мне чуть неуверенно, но целеустремленно шла Жанна на каблуках. Это было потрясающе. Каблуки всегда были неотъемлемой частью ее образа. Однако то, что раньше было естественным, теперь выглядело дерзким и ошеломляющим. Этот смелый шаг будто бы стал триумфом над обстоятельствами, а эта неустойчивая обувь – символом стойкости. «Ты прекрасна», – только и смог выговорить я, поднял ее на руки и поцеловал.
Думал ли я о будущем? Конечно, думал. И мысли эти были тревожными. Иногда я заговаривал об этом с Жанной. В эти минуты лицо ее менялось: вытягивалось и как будто каменело. Она смотрела сквозь меня и молчала. Она не хотела загадывать дальше сегодняшнего дня, дальше сиюминутного. Меня же это угнетало и тревожило. Было понятно: Жанна тоже переживает. Но не хочет говорить об этом. Ей страшно. Ей очень страшно. Она только-только на неокрепших ногах вышла их этой отвратительной комнаты ужасов болезни. Она боится оглянуться назад. И зажмуривается, чтобы не смотреть вперед, будто знает: всё временно.
Наверное, это лето и осень 2014-го были моментом наивысшего успеха в нашей борьбе. Дальше болезнь одну за одной, медленно и уже безвозвратно, начала прибирать к рукам все наши маленькие победы.
Из дневника, осень 2014 года:
«Ко мне вернулся страх. С тех пор как мы прилетели из Лос-Анджелеса, я живу как на качелях. Я переживал восторг и уверенность. Шутка ли, мне говорили, что она не сможет ходить, а сейчас она делает ласточку и танцует, села за руль, уехала обедать с подругами, после массажист, а на поздний вечер назначен маникюр. Это после полутора лет больничных коек. Я был в восторге. А сейчас мне страшно. Прошло больше восьми месяцев после иммунных инъекций. В любой момент “чудо” может закончиться, и дальше – темнота, я не знаю, что будет дальше, и поэтому боюсь каждый раз, когда она спит дольше обычного, каждый раз, когда засыпает в машине, каждый раз, когда говорит, что устала. Стараюсь не подавать виду и ободряю ее – “всё будет хорошо”. Страх рождается от неизвестности. А мы действительно не знаем, что нас ждет».
Внешне всё выглядит неплохо: раз в три недели – контрольное МРТ, после отравляю эту информацию в Лос-Анджелес и жду, что ответят врачи. И если врачи отвечают, что опухоль не прогрессирует, это значит, что на следующие три недели можно расслабиться. Вначале кажется, что впереди еще так много времени. Однако время покоя пролетает молниеносно.
Тем временем Жанна отчего-то начинает терять волю к жизни. Улетучивается бодрый настрой, который так мне нравится: встать на ноги, похудеть, вернуться в обычную жизнь и, чем черт не шутит, в профессию. Порой буквально приходится заставлять ее заниматься спортом, меньше спать, проводить больше времени с ребенком. Не могу сказать, что успешно. Это дается нелегко.
«Почему ты лежишь? – не выдерживаю я. – Это плохо для тебя, неужели ты не понимаешь? Если не для себя, сделай это для Платона, для меня. Ему нужна мама. Мне нужна ты».
Выхожу из комнаты, бью кулаком в стену. Тебе мало того, что она просто жива? Почему бы не дать ей просто отдохнуть? Сколько раз, когда она лежала без чувств, ты говорил себе, что примешь ее любой, только бы жила? Да, так и было. Но если спросить, нравится ли мне на самом деле то, что сейчас происходит с ней, то я отвечу: нет, не нравится. Потому что с ней ничего не происходит. Иногда она как будто удаляется от меня, выключается, растворяется в снах, мыслях, в рассеянном взгляде. Мне страшно от этого. И я злюсь. На себя, на нее, на болезнь.
Из дневника, осень 2014 года:
«…Иногда я не узнаю мою Жанну. Я, как старик Хемингуэя в открытом море, заглядываю под лодку и вижу, что от мечты с каждым днем остается все меньше. Жанна живет пустой и бесцельной жизнью. Иногда пересматривает старые фильмы или слушает старые альбомы, не читает. Она счастлива, когда я приглашаю в театр, но сама не зовет. Она не помнит, что я говорил ей пятнадцать минут назад. Она рассказывает истории, которые я слышал уже десяток раз. Она мало с ребенком. Она забыла про спорт, а без него, как без кислорода, – нельзя. Она не думает о режиме и не помнит таблетки, которые пьет, я даю их ей по будильнику в 8 и в 20 – сама она не беспокоится. Она много одна. Она много спит. Я уверен, она переживает почти всё внутри, но мне так мало ее. Наверное, она и раньше была такой, только сейчас всё худшее в ней стало особенно заметно, а всё лучшее спряталось».
Порой я сажусь за рабочий стол и пересматриваю бесчисленные бумаги с результатами обследований Жанны, научными статьями из журналов, справками, прогнозами, снимками МРТ. Пытаюсь еще раз восстановить в голове разговор с докторами из Лос-Анджелеса: лекарство может действовать непредсказуемо коротко или долго, и до тех пор, пока состояние драматически не ухудшится, ничего более предпринять невозможно.
Такое ожидание нельзя назвать зоной комфорта. Мысль о том, что всё временно, сверлит мозг. Периодичное «выпадение» Жанны из жизни – что это? Ухудшение или просто способ психологической адаптации? Что вообще, черт возьми, происходит? Когда мы станем жить обыкновенной жизнью, оставив болезнь позади?
В нашей с Жанной истории интуитивно я занял позицию попутчика, который никогда не оставит, который всегда рядом. Я даю ей понять, что не рассчитываю на нее, на ее поддержку, на ее участие, только хочу, чтобы она поправилась. И при этом не говорю, но очень жду ее «возвращения». Я хочу, чтобы наконец нас снова стало двое. Я так долго тащу это всё на себе один. Это выжидание меня тяготит. Пытаюсь объясниться. Но мои попытки достучаться до Жанны тщетны.
Из дневника, осень 2014 года:
«Я принял принципиальное решение и не буду его менять. Я останусь с этой женщиной навсегда. По-другому не может быть. Но я слабак, потому что все чаще у меня не остается терпения. Я позволяю себе злиться на ее забывчивость и лень, раздражаться на пустоту в ее голове, в конце концов, требовать к себе внимания. И, к ужасу, начинаю понимать – лучше не будет. Злюсь. И все меньше подстраиваю свою жизнь под нее, иначе боюсь, что тоже скачусь в пустоту. Я отдаляюсь от нее, так же как она от меня. Однако моя ненависть в действительности – это моя любовь к ней. И будь сейчас новогодняя ночь, я бы все равно загадал, чтобы у Платона была мама, чтобы у меня была моя Жанна и чтобы она была жива».
Возможно, это распространенная ошибка родственников – полагать, что, когда болезнь временно отступает, то больной должен немедленно продемонстрировать все признаки выздоровления. Как будто бы рак – это грипп или ангина. Увы, рак – это долгое заболевание. И даже если представить, что химиотерапия, облучение, операция или иммунотерапия, как в нашем случае, дали результат, психологически рак будет еще долго держать дорогого вам человека за горло. «Выйти» из болезни гораздо труднее, чем просто физически поправиться. В постсоветском менталитете, кажется, вообще не существует никакого алгоритма жизни после рака. Потому что нам кажется, что рак = смерть. Это не так. Сколько есть историй людей, истощенных жизнью после рака. Только, представьте, не самой болезнью, а ее психологическими последствиями, страхом рецидива, непониманием и необоснованными претензиями родственников и близких: «Ну, давай, вставай, иди вперед, ты же поправился!»
