Я вернулся в Москву и первым делом отправился в Особняк. Там ее не нашел. Позвонил Берии. Он сказал:
– Говнюк Цанава опять ее не отпускает! Добьем гада, обещаю, – и засмеялся.
– А почему ее не наградили?
– Спроси чего-нибудь попроще. Ты же знаешь: оне не любят баб.
Через два дня сам позвонил:
– Ну вот, прилетела! Завтра будет в Особняке. Сегодня ее вызвали.
Я не спрашивал, куда и кто, мне было все равно. Главное – я ее увижу.
Наступило завтра.
В Особняке опять ее не было. Ее комната – открыта, запах ее духов. Чисто прибрано. Это означало: она находилась здесь и куда-то вышла.
Я сел на кровать и стал ждать.
И тогда в комнату вошел Берия.
– Бедный Фудзи… Догадался? Работа у нее была такая. Когда-нибудь это должно было случиться.
Я был спокоен.
– Расскажи.
– Хочешь подробности? Наверное, не нужно тебе знать…
– Расскажи!
– Утром Коба потребовал ее к себе. Он придумал наградить ее сам. Он бывал с нею… тоже. Она умела разбудить любую угасшую чувственность, специалистом была. Но здесь ошиблась. Она обладала властью над всеми нами. Но не над ним. Недаром всех женщин он называет «бабами». Думаю, посмела пошутить над его бессилием. Я его видел после ее ухода – он был в бешенстве. Она ждала тебя здесь, в Особняке, когда вошел офицер. Боюсь, она успела испытать ужас смерти. Так захотел обиженный Коба…
Я сел на ее кровать еще молодым, встал – стариком.
Правду о ней я выяснил позже, в 1954 году. Мерзавец, конечно, все придумал. Чтобы крепче была моя ненависть к Кобе. Все случилось обычней… и необычней. Она попыталась предупредить Михоэлса. Написала ему записку в гостиницу, ее перехватил наш коридорный. Думаю, дело здесь было не в благородстве. Просто она опять попыталась перестать жить. На этот раз удачно: по окончании операции ее прикончили.
Но тогда я этого не знал. Тогда я подытожил: снова Коба отнял у меня ее.
Я его ненавидел. Я, грузин, ненавидел Друга!
«Пятьдесят третий год – Самсон, разрывающий оковы» – не выходило из головы.
Она до сих пор приходит ко мне во сне… Я вижу ее. И она говорит мне: «Я сбежала с полотна Боттичелли…» И, держа руками высокую грудь, приближается к постели… я смотрю на мысок золотистых волос внизу и уже предчувствую то сумасшествие, восторг, тянусь к ней… и просыпаюсь.
Я в очередной раз вернулся в страну. Вечером жена спросила, не хочу ли я прогуляться перед сном, и кивнула на делавшую уроки Майю-Сулико. Я понял. Мы давно уже отвыкли говорить в квартире – прослушка. Да и дочку нельзя было впутывать в наши разговоры.
Мы шли вдоль Москвы-реки, дул холодный ветер, к которому никогда не привыкнешь – все-таки мы южные люди.
Жена шептала:
– Началось безумие. По всей стране идет кампания против «безродных космополитов». Во всех творческих союзах – бесконечные собрания, выявляют космополитов. Излишне объяснять, что почти все «безродные» – евреи. У нас в Третьяковской галерее известнейший искусствовед-еврей каялся в том, что недостаточно воспевал русских художников, а вместо этого прославлял Рембрандта, о котором написал книгу. Теперь все должны рапортовать о раскрытии антипартийных групп «безродных космополитов». Их ищут повсюду – в армии, в науке, в партийных и советских учреждениях. Среди историков – еврей академик Минц, евреи доктора наук Рубинштейн, Вайнштейн, в кино нашли космополита режиссера еврея Трауберга…
– Арестовывают?
– Космополита в биохимии – еврея академика Парнаса уже вызвали к следователю. Несчастный умер от разрыва сердца на первом же допросе.
– Мне кажется, ты слишком нервничаешь.
– Ты, наверное, забыл, что я тоже грузинская еврейка? Но они не забыли… Вчера…
Я сжал ее руку, и она замолчала, потому что за нами уже шел какой-то человек (моя привычка контролировать, что происходит сзади, поглядывая в витрины магазинов). Наконец он зашел в парадное. Простой попутчик…
Она продолжала:
– Вчера меня вызвал наш новый начальник и сказал, чтоб я подыскивала другую работу. Появилось указание: евреи не должны занимать ответственные должности. Но и это не все… Неделю назад «за сотрудничество с немцами отдельных граждан указанных далее национальностей…» – ты только вникни: за сотрудничество «отдельных граждан»… выселены из Москвы на вечное поселение в Сибирь все немцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары, греки. Я об этом узнала, потому что у нас уволили грека и двоих чеченцев. И вот теперь добавление: появился дикий слух, будто в Казахстане уже строятся бараки, куда переселят евреев.
– Чепуха, – отозвался я, зная, что это не чепуха.
Она сказала:
– Согласись, он раскручивает тридцать седьмой год!
Это я давно понял. Но зачем?!
Я прожил в стране неделю и узнал: в столице вовсю идут массовые аресты. Только тихо, без газетных проклятий и сообщений.
В нашем знаменитом Доме на набережной опять стучали по ночам двери лифтов, в открытое окно вновь слышался шелест отъезжающих черных машин.
Как-то я сильно задержался на работе, возвращался далеко за полночь. Вышел из лифта, когда навстречу, из квартиры напротив, вывели одного из руководителей Совета министров РСФСР.
Его жена стояла в дверях, и он говорил то, что говорили все, отправляясь туда:
– Не волнуйся, я вернусь к утру… и утром приготовь мне кофе.
Вдруг, опершись руками о перила, нелепо подпрыгнул и попытался броситься в лестничный проем. Но один из оперативников ловко перехватил его, вывернул руки. Другой, согнув, ударил вчерашнего кремлевского вельможу головой о перила.
Жена как-то нелепо взвизгнула, закрыла лицо руками.
Они молча втолкнули его в лифт.
Она с воплем бросилась назад, в квартиру. Захлопнула дверь.
После того как увезли этого несчастного, напротив нашей квартиры у лифта я несколько раз видел седую женщину и рядом с ней – немецкую овчарку.
Я сначала не узнал ее. Это была жена того вельможи. Она поседела за ту ночь. Она стояла, держась за перила, раскачиваясь, смотрела вниз. При каждом стуке лифта на лице ее появлялась улыбка, и она громко кричала:
– Люся, едет, он едет!
На крик из квартиры появлялась девочка, ее дочка Люся. Но лифт останавливался на другом этаже, и она вновь замолкала, замирала. Люся уводила ее и собаку.
Она покорно шла, чтобы вскоре опять выйти на лестницу. Так продолжалось два дня. На третий никто не появился. Ночью увезли всех – жену, собаку и дочь Люсю.
Теперь моя Нанико по ночам, прижимаясь ко мне, шептала:
– Неужели опять?! Я не переживу! Не выживу!
