вообще огромной массой приезжали, как рыбаки на сезонную путину. Не зря возникла преферансная поговорка об одном-единственном городе огромной страны: «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи».
А посреди всего этого криминала и благолепия в самом центре города в маленьком доме-особняке неподвижно лежал в кровати донельзя худой человек в полувоенном френче с приколотым на груди орденом Ленина. Он был почти полностью парализован, ему уже подчинялись только кисти обеих рук. И еще довольно давно он ослеп, но несколько часов в день диктовал (то сестре, то секретарше) свою вторую книгу.
Первая – «Как закалялась сталь» – была с восторгом встречена читателями и только при его жизни переиздавалась пятьдесят раз, общим тиражом в полтора миллиона. Эта книга была о том, что революцию делали чистейшие люди, фанатики переустройства мира ради светлого будущего. Сам он был именно таким. Когда после очерка Михаила Кольцова в газете «Правда» страна узнала, что Николай Островский – это и есть Павка Корчагин, к нему посыпались восторженные письма тысяч читателей и хлынуло множество людей, мечтавших мельком хотя бы посмотреть на человека, ставшего символом великой правоты советской власти. От этой книги хочется стать лучше, чем ты есть, – писали те, кто поражен был мужеством, стойкостью и высокой чистотой помыслов этого удивительного человека.
Книгу его (в первых двух изданиях) кромсало человек десять редакторов. Из-за одной из них мы чуть не лишились фразы, которую потом десятилетиями заучивали наизусть все школьники – помните, конечно: «Жизнь дается человеку один раз. И прожить ее надо так…» – и далее по всем известному тексту. Вместо этого могли бы мы прочитать правку редактора: «Павел стоял, жадно вдыхая хвойный воздух».
Другие выбрасывали целые куски. Островский возражал яростно и непримиримо. В конце концов получился тот канонический вариант, который переведен был на много языков и включен в обязательную школьную программу. В конце восьмидесятых он исчез из нее: слишком уже было очевидно, что пора очарования прошла, и столько стало ясно и известно о советской власти, что смешным анахронизмом выглядела эта книга. Только ведь остался личный подвиг мужества и упрямства. И недаром назвал Островского святым посетивший его француз Андре Жид…
Забавно, что сразу после смерти в его квартиру вторглись хмурые люди, уполномоченные просмотреть писательский архив. Было это в тридцать шестом году. Очевидно, опасались, что при его чистоте и честности он мог продиктовать и что-нибудь о современной ему реальности – ведь радио он слушал ежедневно и разные к нему ходили посетители.
А великий миф, конечно, следовало охранять. Я уверен: ничего найти не удалось. Он ведь был из той породы озаренных, которые, чудом пережив многолетний ад лагерей, оставались ярыми коммунистами.
Сидя за обедом на берегу загадочной теперь горной реки Мзымты, я, признаться честно, думал о совсем другом, печаль меня терзала чисто личная. Ведь столько повидал я и услышал за каких-нибудь всего два дня, а ничего рифмованного в голову мне так и не пришло.
А вот настоящий поэт Андрей Белый – тот какие строчки написал на этом же месте: «…Выугленные каменища тырчатся над зычными дрызгами взбрызганной Мзымты». Вот как надо излагать свои впечатления. Так что со своими убогими я закругляюсь. Спасибо тебе, город Сочи!
В своей книжке «Вечерний звон» я целую главу пустил под оды, дифирамбы и панегирики друзьям, которых поздравлял на юбилеях. Там же я писал об удовольствии от этих сочинений: пьяное застолье с таким восторгом принимает любой рифмованный текст, что чувствуешь себя творцом шедевра.
Однако какие-то из этих поздравлений не особо стыдно видеть и потом, поэтому я часть такого славословия друзьям решил обнародовать.
Мне очень приятно это делать, потому что все герои – люди штучные, и я не только ум их и способности в виду имею, но и человеческие качества. Таких сейчас рожают редко, говорила моя бабушка, желая похвалить кого-нибудь. И я с ней полностью согласен.
А начну – с Сандрика Каминского.
Подружились мы в Москве давным-давно, а ныне уже двадцать с лишним лет живем в одном доме. Это большое удовольствие – выпить вечером с соседом безо всякого особенного повода. Об одной его черте – железной дружеской надежности – хоть я в стихах и написал, но следует о ней сказать особо.
На примере одного всего лишь факта. Когда меня уже осудили и пошел я в лагерь по этапу, Тата услыхала от кого-то, что в пересыльных тюрьмах можно получить свидание. А из тюрьмы в Волоколамске, куда Сандрик ее привез, я уже отбыл. «Поехали искать», – спокойно сказал Сандрик, и они отправились во Ржев. В России расстояния не маленькие. Но куда важней другое: на дворе – восьмидесятый год. Карается любое соучастие в жизни людей, властями осужденных, – множество уже известно случаев такого подлого воздаяния. Каминский – кандидат наук, доцент в столичном институте. Но, ни секунды не колеблясь, он повез жену преступника по пересыльным тюрьмам. А все прочее об этом моем друге – в оде на его семидесятилетие:
Когда-то Сандрик был доцентом,
он юных дурней обучал,
и в том, что мыслит он с акцентом,
его никто не уличал.
С тех пор, как вылез из пеленок
и сразу стал на баб глядеть,
мечтали сотни сандрильонок
таким Сандрилой завладеть.
Но посреди любовной хляби
Сандрила видел свой билет:
пристал в метро однажды к бабе
и с нею счастлив много лет.
Еще добавлю между строчек:
блюдя супружеский обет,
зачал он двух отличных дочек
и нынче стал безумный дед.
Владея даром вмиг понять,
где что прогнулось и помялось,
умел Сандрила починять
и то, что даже не ломалось.
Весьма надежный друг Сандрила:
на виражах судьбы злодейской
он – как железные перила
на скользкой лестнице житейской.
Ему светили все дороги,
но был неслышный Божий глас,
и вдруг Сандрила сделал ноги
и оказался среди нас.
Хотя не ходит в синагогу,
но с Богом он интимно дружит:
Сандрила тем и служит Богу,
что вообще нигде не служит.
И не стремится никуда,
одной идеей крепко связан:
«Господь позвал меня сюда —
Он и кормить
