Признаться, задумался я вполне серьезно, но как бы и раздвоенно в то же самое время. Для них - о своей судьбе, которой пригрозили не на шутку, а для себя - о Пушкине. И об Александре Сергеевиче - с куда большей тревогой, чем о себе самом.
Какого ответа он от меня ждет в обмен на Алексеевский равелин? "Не могу знать" пройти не может, это ясно. На дороге нашел? Ни за что не поверят и гноить в Петропавловке будут, пока до корней не сгноят или пока я малодушно не сознаюсь. В чем же я должен сознаться? Да только лишь в правде святой. В истине, что Александр Сергеевич Пушкин подарил мне эти стихи на добрую память. Лично, из рук в руки передав. В полном списке, с теми строфами, которые цензура печатать не разрешила. Сорок четыре строки, которые мне Полиночка читала в страстный наш вечерок... И, умница, предупредила меня, дурака, относительно путов и лилипутов... Вот они, передо мной сейчас. Путы и их лилипуты. Или наоборот. Вот и надо, чтоб все - наоборот. Чтоб не вышло у них Гулливера в липкую свою паутину запеленать. Спасибо, Полиночка, спасибо, невеста моя, очень вовремя ты главное подсказала. А что не влюблен в тебя, прости великодушно. Может, еще и влюблюсь, в казематах вдосталь насидевшись.
...Может, так, может, и не совсем так бежали тогда думы мои. Дословно за давностью дней их не запишешь. Но одно могу с полной убежденностью и верой и сегодня сказать, дети мои: никогда, ни под каким видом не свершайте того, чего враг ваш от вас упрямо добивается. Ну, а друг в каземат вас ни с того ни с сего не упрячет, если, разумеется, он - Друг...
"Надо, чтоб все - наоборот..."
Вздохнул я горестно, до этого решения додумавшись. Головой сокрушенно помотал, чуть ли не всхлипнул даже.
- Виноват, господин полковник.
- Ну, ну? - оживился голубенький мундир. - Припомнили, когда подарок сей получили?
- Все припомнил, - говорю. - Трактир тот гнусный, как в яви, вижу. Вот как вас. Истинный Бог. Водка преотвратнейшая, а карты перли, как на нерест.
- Кому?
По-моему, запутался полковник в моем чистосердечии. Иначе не спросил бы со столь изящным обалдением.
- Как так - кому? Мне, разумеется. Кураж пьяных любит и всегда сидит на левом плече.
- А Пушкин?
- Что - Пушкин?
Смотрим друг на друга с искренним удивлением. Полковник искренне ничегошеньки не понимает, а я - искренне все. Банкую по-крупному, и кураж - на моем левом плече.
- Пушкин играл с вами?
- Когда?
- Ну, в трактире том, в трактире!
- Нет. Почему Пушкин? Поручик какой-то понтировал с рябым лицом. Или в глазах у меня тогда рябило?..
Замолчал полковник. Платок достал, отер побагровевшее лицо и глянул на меня измученными, отчаянно усталыми глазами. Сказал неожиданно спокойным, почти отеческим тоном:
- Повеселились предостаточно, Александр. А теперь отца пожалей, бригадира Илью Ивановича, он еще от удара не оправился. Матушку свою Наталью Филипповну тоже пожалей. Невесту свою вспомни, о свадьбе грядущей подумай. Вполне так может статься, что не выйдешь ты отсюда. Вполне.
Поверите ли, жалко мне его стало. Семья, дети, карьера нелегкая. Не всякий дворянин в эту голубую службу шел, потому что презренной она считалась. Государству, может, и нужная, а честью дворянской отвергаемая решительно, язвительно, а подчас и грубо. Руки мы, офицеры, им, голубым мундирам, никогда не подавали. А коли подал бы кто, то тем же днем и рапорт бы своему командиру подал. С просьбой о переводе в самый что ни на есть глухоманный полк. Честь закон подпирает, но никогда не наоборот.
* * *
- Прощения прошу, господин полковник, - искренне сказал, без всякой задней мысли. - Шлея под хвост попала.
- Пушкин подарил стихи об Андрее Шенье?
- Пушкин много стихов мне дарил - вон они, в кожаной папке у вас под рукой. Там для потомства пушкинские подарки хранил. А эти стихи - отдельно. Сами видели во время обыска. Потому отдельно, что попали они ко мне и впрямь по пьяному счастью.
Боже ж ты мой, как же мне хотелось лоб ладонью за-слонить! Да хоть бы почесать даже... Но удержался я.
- Опять начинаете? - устало вздохнул полковник. - Снова "здорово", как говорится. Только несчастье ваше вполне даже трезвое сейчас. Уж трезвее и не бывает.
- Да Богом клянусь, пьян был в лоскуты! - перекрестился я, поскольку истинную правду говорил в тот момент. - Лакея своего, Савку, чудом тогда не проиграл, на кон его поставив!
Что-то в голосе моем и впрямь святою искренностью прозвенело, и полковник звон этот воспринял своим чутким жандармским ухом.
- Значит, по-крупному игра шла?
- Такой, знаете ли, кураж, что только пьянством моим окаянным объяснить можно.
- И что же, банчок сорвали?
- Полностью, господин полковник. Настолько полностью, что у поручика того уж и денег не осталось. Вот он стихами со мной и рассчитался тогда. Этими самыми, которые не в папке. Про Андрея. И я, каюсь, принял список этот даже с удовольствием.
Молчит мой полковник.
- Да кабы знал я, что стихи к печати не допущены, разве ж я стал бы их брать? Да я свою роту первым в полку поднял, чтоб Государя Императора защитить!
- Вот это-то нас и удивило...
Искренне признался, значит, в полку уже розыск провели. И несколько озадачились, поскольку рота моя и вправду лучшей считалась, а я мятежом на Сенатской площади громко тогда возмущался. От всей души, что называется.
...Это сейчас, сейчас они - герои наши легендарные, но в то время... В то время ни армия, ни простой народ ничего о них не знали. Ни целей их, ни дальнейших планов, ни понимания, ради чего все это сотворено. Замкнуто они держались, на все пуговицы застегнувшись, и посторонних к себе и на версту не подпускали. А любой гарнизонный офицеришка - он ведь тоже человек. Не пешка он в гвардейской высокой игре, он знать право имеет, зачем все делается да за ради чего.
Вот когда узнал, ради чего, тогда и отношение к декабристам изменилось. Тогда героев в них увидели, только тогда, не раньше. И я - не исключение...
- А с кем же все-таки играли вы в тот свой куражный день? И на какой станции?
- На какой? Да на третьей... нет, на четвертой от Новгорода на Санкт-Петербург. А может, на Псков... Памятью помрачился, господин полковник. Одиннадцать дней пил беспробудно.
- Помрачились памятью? С кем играли, где играли, когда играли запамятовали?
- Совершенно верно, господин полковник. Запамятовал до полного провального тумана.
- Стало быть, вспомнить следует. - Полковник побарабанил пальцами по столу, глянул свирепо. - Вот и следуйте вспоминать!
Свеча четвертая
И последовал я вспоминать собственную провальную память. Вниз, в казематные погреба, где даже трензеля невозможно было хранить, а людей возможно, можно и нужно, как выяснилось. Чтобы вспомнили либо истину, либо угодное. Об истине я и не помышлял - в цене мы с ней расходились, - а угодное сыскным господам доброго размышления требовало.
