А ведь Степан Иванович забыл, что он ее вскоре же перепрятал в другое место — в тайник, который мы с братом Толей уже много позднее случайно нашли в одной из стенок погреба под отцовской мастерской (он показан пунктиром на плане, что на стр. 9): высеченную в известняковой стене прямоугольную нишу, плотно закрытую таким же, почти незаметным, квадратным камнем. Когда мы его не без труда вынули, в глубине ниши блеснула та самая жестянка, объемом где-то с три четверти литра. Мы думали, что сосуд как-то врезан в дно ниши, а оказалось, что он просто невероятно тяжел. Нам почему-то стало страшновато, мы вдвинули камень на место, быстро выбрались на солнце, но так и смолчали, а потом забыли. Ценность этого "цилиндра" я примерно оценил много лет спустя, но, увы, было уже поздно: погреб тот чужие люди засыпали мусором, землей, понастроили над ним, вплотную к флигелю, своих халуп. А жаль; на всякий случай я в следующей книге своей постараюсь дать координаты этого вместилища поточнее: может быть тебе, или еще кому из читателей, когда-нибудь и повезет.
…Отец очень любил животных. Безраздельными хозяевами Двора были две собаки — нечистопородные шпицы Казан и Жулька: белые мохнатые существа, ставшие и моими закадычными друзьями (мать, правда, их недолюбливала). Помню отцовский фотоснимок: мы с Толей сидим во дворе среди буйно цветущих диких ромашек, и тут же развалились наши мохнатые любимцы, причем Казан от жары вывалил язык…
Так вот кто-то у квартирантов Кабаковых, что жили в юго-восточном флигеле, якобы "слямзил" мясо. Грех упал на наших песиков. С Кабаковыми и без того отношения были натянутыми: относя себя к "пролетариям", нас, "дворян", презирали, квартплату вносили "государственную" — какие-то гроши, а весь ремонт их помещений лежал на отце. Обвалится где штукатурка — отец замешивает раствор, затирает, белит, тщательно после себя моет — иначе не оберешься укоров. Побьет градом черепицу, отчего протечет где-то кровля — отец закупает подводу новой черепицы, и, тихо чертыхаясь, лезет по лестнице на кабаковскую крышу перекрывать таковую.
После пропажи у Кабаковых злосчастного мяса они потребовали ликвидировать собак — хоть на живодерню, хоть как. Отец умолял не трогать животных, предлагал им оплатить то мясо и все прочие беспокойства. — Тогда убьем их сами! — заявили квартиранты. Через два дня они привели свой приговор в исполнение: подсыпав отраву в какую-то еду, скормили ее-таки бедным Казану и Жульке.
Утром уже окоченевшие трупы наших любимцев лежали рядышком посреди зеленого двора — на тех самых ромашках, в которых нас четверых сфотографировал недавно отец.
Между двумя старыми сливами, что росли у мастерской отца, он вырыл яму, аккуратно уложил в нее трупы, накрыл их сверху брезентом и закопал землей. Нас с Толей отец в это время прогнал — но все равно мы успели заметить, как из его голубых глаз текли обильные слезы. А из кабаковского флигеля донеслось до нас злорадное хихиканье.
Похожая — но, увы, недоказанно чьей "работы" смерть настигла нашего забавного черно-пятнистого поросенка умницу-Катьку, и большущий выводок леггорнов — маленьких черных курочек, оказавшихся в столь же печальное утро "лапками вверх". Ну а мне приходилось от обитателей того же флигеля слышать в свой адрес "дворянский выродок" и тому подобное — разумеется, не от старшего поколения, а от среднего и младшего. Глава же их семейства наборщик Яков Федорович был с отцом внешне учтив, корректен, раскланивался по-интеллигентски, а однажды, перед праздниками, поведал отцу, что газета "Красный Крым" будет "цвета крови" — и верно, наутро почтальон принес нам сию нарядно-красную газетку. С Кабаковым-внуком (он был лишь на год младше меня) мы особой дружбы не водили — вероятно, его родители "дядя Шура" и "тетя Ната" были против. Да и сам Вовка-рыжий (так мы его звали) не вызывал у нас симпатий из-за своего ябеднического характера; надеюсь, с возрастом это у него прошло; я его разыскал было через его тетушку Варвару Яковлевну, но крупный деятель винного симферопольского производства (или сбыта, не помню) Владимир Александрович Кабаков на контакты со мною не пошел — ну да бог с ним, с Вовкой-рыжим.
Были ли у отца в те, крымские тридцатые годы, друзья? Были, и немало. Более всех мне запомнился Сергей Иванович Забнин, известный крымский краевед-натуралист, открывший, в частности, остатки стоянок первобытного человека в знаменитой Красной пещере — Кызыл-Кобе. Эта археологическая культура с забнинских времен так и зовется — кызылкобинской. Но меня больше привлекали его коллекции насекомых, живые морские и сухопутные тварюшки, которых он в массе заготовлял для московских вузов и фабрики "Семья и школа", и я нередко даже просил отца: давай мол сходим к Сергею Ивановичу. Свои визиты к нему и роль его в становлении меня как биолога я подробно описал в своей книге "Миллион загадок" (Новосибирск, 1968). К слову сказать, мое увлечение биологией отец не очень-то одобрял. В отличие от матери, мечтавшей о том, чтобы я был вундеркиндом-музыкантом, отец предпочитал бы видеть во мне механика-конструктора, но, непременно, без высшего образования ("все инженеришки — дураки и тупицы").
Из более частых отцовских посетителей, а точнее, помощников, вспомню еще раз Валентина Аморандо — тоже мастера на все руки, работящего и безотказного, но менее образованного, чем отец. Он много лет работал у нас "в цеху" по маникюрным напильникам, о которых речь впереди — за жалованье, вероятно, приличное, так как каждый раз после получки мать закатывала отцу сцену (уж кто из них был прав-неправ — понятия не имею), и дома возникал очередной скандал.
Помошник отца В. Аморандо — дядя Валя в нашей мастерской.
К приемному, точнее, старшему сыну Толе отец относился — как бы это сказать? — удовлетворительно. За "хулиганство" ему, конечно, влетало, но не так чтобы уж очень; убедить же мать, чтобы ему справить хоть сносную одежонку, отец, несмотря на все свое всевластие, не
сумел, отчего злился на нее еще более. А потом, видать, махнул рукой.
По своим изобретательским делам отец неоднократно бывал в Москве, Ижевске, Серпухове, Подольске, Миассе, откуда следовали написанные его аккуратным почерком открытки, начинавшиеся, как правило, "Здравствуйте, уважаемая Ольга Викторовна" (странно, не правда ли?), и кончавшиеся, тоже как правило, неизменным "Витюшу целую". А о Толе — ни слова. Привозимые из столицы гостинцы предназначались, разумеется, главным образом, Витюше…
Зато для занятий всеми школьными и "внешкольными" предметами у нас дома были сверхидеальные условия — от чертежных принадлежностей (у каждого — своя персональная чертежная доска, рейсшина, готовальня и прочее) до богатейшей библиотеки, в которой одних лишь энциклопедий было пять: Брокгауз и Ефрон в "обычном" виде и еще одно издание — в очень толстых томах, "Народная энциклопедия", на переплетах которой была изображена женская фигура, высоко воздевшая яркий факел, озарявший справа достижения науки и техники, а слева — загнавший в угол перепуганных чертей и прочих "представителей" мракобесия; была еще какая-то французская многотомная энциклопедия, видимо, очень старинная, с полуфантастическими картинками-гравюрами; наилучшей из энциклопедий я считал "Новый энциклопедический словарь" из множества томов в черно-синих переплетах — к сожалению, это полезнейшее, но ныне малоизвестное (наверное, из-за малого тиража) издание прервалось из-за революции на букве "О". Я уже не говорю о разнообразных "Полных собраниях сочинений" и еще более многочисленных "Бесплатных приложений" к журналам (да, да, совершенно бесплатных, отличавшихся от "нормальных" разве что тонкой обложкой), из которых состояли толстенные кипы запомнившихся мне многотомников Альфреда Брема, Фенимора Купера, Луи Буссенара, не говоря уже о Шерлоке Холмсе, Джеймсе Бонде, Месс-Менд и прочих. Толя их "заглатывал взахлеб", что было "неприлично", и от матери ему приходилось забираться с книгой в крону высокого зеленого вяза с непрозрачно плотной листвой: этот вяз рос у наших сараев.
