Взрослых не бывает и другие вещи, которые я смогла понять только после сорока - Памела Друкерман

С самого раннего возраста детей учат замечать все неожиданное, парадоксальное. Я убедилась в том, что мой младший сын – настоящий француз, после того как в ответ на мою настоятельную просьбу надеть куртку он повернулся ко мне и спокойно сказал: «Мама, мне нравится, когда мне немножко холодно». В свое время мой старший сын заявил, что больше не хочет сидеть на высоком стульчике потому, что «он, конечно, удобный, но слишком детский».

Парижане отличаются особой остротой взгляда, к которой я не привыкла. Складывается впечатление, что в повседневной жизни они постоянно заняты визуальным анализом. В багетной мастерской, куда я принесла постер, продавец подробно рассказал мне, как он будет выглядеть в каждой из имеющихся у него в наличии рамок. Продавец в бутике никогда не скажет вам «Прелестно» или «Снимите!» – подобные комментарии я постоянно слышала в Америке. Здесь мне могут сказать, что свитер определенного цвета на мне «светится»; одна красная сумочка выглядит «интереснее», чем другая, потому что в ней больше синего; пара бежевых босоножек «конфликтует» с моей кожей (так оно и есть, но мне это никогда не приходило в голову), а очки, которые я примеряю, «съедают» мое лицо. Вообще-то здесь никто не говорит про вещь, что в ней есть je ne sais quoi (некая неопределенная изюминка). Это слишком расплывчатое определение.

Взрослые французы, описывая свою жизнь в обществе, часто делают это с литературной точностью. Я привыкла читать интервью с американскими знаменитостями, в которых они рассказывают, как много и тяжело работают и как они преданы своим детям. Французские актрисы почти никогда не упоминают ни о своей работе, ни о своих детях – они рассказывают о том, как научились понимать себя и что им ради этого пришлось сделать.

Особенно это касается звезд, которым за 40. Шарлотта Генсбур, переехавшая из Парижа в Нью-Йорк, подробно рассказывала в интервью о себе и своей жизни: «У меня трудный характер. Не думаю, что я открытый и очень общительный человек».

Генсбур, которой в то время исполнилось 45 лет, призналась, что не завела в Америке новых друзей, но у нее и в Париже их было немного, потому что, по ее словам, она «от природы не слишком жизнерадостная личность». Она предпочитает проводить время в одиночестве, гуляя по Нью-Йорку. «Мне нравится собственная нестабильность», – добавила она.

Для американского читателя это звучит мрачно, но во французском контексте воспринимается как свидетельство большого масштаба личности. Ее слова доказывают, что Генсбур ясно понимает, кто она такая, и выстраивает свою жизнь в соответствии с этим пониманием.

Разумеется, одна из причин заинтересованности французов в происходящем кроется в их твердом убеждении: многое в мире остается неназванным. Французская культура поведения порой придает слишком большое значение фасаду, видимости. На это сетовал еще Жан-Жак Руссо в XVIII веке. «Единственная честность, которую признает ваше вежливое общество, заключается в том, чтобы, высказывая свои мысли, прибегать к оговоркам, двусмысленностям и полуправде».

Нельзя сказать, что Руссо удалось многое изменить. «Французы способны принять излишнюю прямоту за наивность или грубость», – отмечает французский исследователь Паскаль Бодри.

Звучит несколько туманно, но так оно и есть. Вы должны очень хорошо знать себя, но не всегда раскрываться перед другими. В некоторых ситуациях люди ждут от вас определенной искусственности. У французов есть пословица: «Живи скрытно, живи счастливо».

Умение отличать, когда следует показывать свое истинное «я», а когда от этого лучше воздержаться, в значительной мере является частью процесса взросления; иностранцам приходится специально этому учиться. Оставаться собой в компании друзей и на страницах журнального интервью считается здесь чрезвычайно важной характеристикой личности. Риелторы специально подчеркивают в рекламных листовках, что предлагаемое ими жилье не выходит окнами на другой дом, следовательно, никто не сможет заглянуть в вашу квартиру. Ваш дом – это ваше личное пространство, и чужаку здесь делать нечего.

Я прожила во Франции (и с Саймоном) больше десяти лет, когда выросло мое нунчи. Теперь я могу определить, когда человеку со мной скучно или когда я вызываю у него чувство неприязни или презрения. (Я освоила онлайновый курс по чтению малейших изменений в выражении лица собеседника. Две указанные выше эмоции определить легко, потому что они проявляются в асимметрии.)

Я учусь компенсировать собственные недостатки. Если мне кажется, что со мной флиртует симпатичный мужчина, я напоминаю себе, что он, скорее всего, общительный гомосексуалист. Если кто-то из новых знакомых напрашивается ко мне пожить, я делаю вывод, что у этого персонажа проблемы с психикой.

Но я все чаще и чаще чувствую, что начинаю понимать происходящее. Однажды мы с Саймоном поднимались по лестнице и увидели на площадке нашего соседа. Он не поздоровался с нами и бегом влетел к себе в квартиру.

– Как невежливо, – бросил Саймон.

Я с ним не согласилась:

– Он был в купальном халате и просто смутился.

Саймон подумал и кивнул. Я наконец обрела способность видеть.

Одним из огромных преимуществ освобождения от лишних беспокойств стало то, что мне теперь гораздо легче заводить друзей. В общении с людьми я тоже вела себя как покупатель второго типа: прежде чем сделать выбор, старалась изучить все варианты. Только вместо того, чтобы разглядывать бесконечные пары туфель, я перебирала людей, мучительно раздумывая, с кем бы из них мне подружиться.

Я не сразу поняла, что люди, в отличие от кроссовок, не любят, когда к ним присматриваются на расстоянии. В мои 40 до меня дошло, что встретить человека, который тебе нравится, – это подарок судьбы, и неважно, из какого множества других людей ты его выбрал.

Не только мое отношение к дружбе изменилось к лучшему. То же самое произошло с моими ровесницами. Отчасти это объясняется биологией. Мы достигли пика сознательности (что включает в себя такие параметры, как трудолюбие и склонность к порядку). В общении с 40-летними проще