Ознакомительная версия.
Какие-то воспоминания, удаляясь, превращаются в звуковое сопровождение. На станциях кольцевого метро прохожу к крайним вагонам и всякий раз вспоминаю Сашино замечание: «В последнем вагоне всегда меньше людей – феномен Кольца». Перед самым его отъездом мы много ездили на метро по каким-то делам. «Смотрите-ка, – показал глазами Саша, – женщина задремала, а лицо у нее счастливое. Редчайший случай. Обычно такое отчаяние».
Не «мудрые указания», а просто случайные фразы. Они прокручиваются в мозгу и становятся сакраментальными – как в прозе Улитина.
В период отъезда Асаркана такие эпизоды накладывались один на другой. Шел какой-то гул, и тоскливый, и почти радостный – от лихорадочности, от нервной приподнятости. И вдруг кончился.
Декабрь 80-го, последние разговоры в Шереметьеве.
– Ну, ты уже заготовил заявление для прессы?
– Заготовил: «два двойных, пожалуйста».
– А говорят, у них там и одинарные крепче, чем наши двойные.
– Верно, но мы сначала попробуем как привыкли… Вадик! Ты что-то халтуришь. Чтобы получилось художественно, ты должен куда-нибудь залезать, чего ты не делаешь.
– Смотрите-ка, Асаркан запросил художественные фотографии! Валя, давай на него посмотрим с двух сторон тем долгим взглядом, который он так любит. Заходи оттуда!
– Ладно, пора. Где тут моя знаменитая сумка?
В знаменитой сумке (собственно, авоське) лежал запас сигарет «Шипка», несколько блоков. Было еще одно «место» – пишущая машинка. Такой багаж почему-то насторожил пограничников, они увели Сашу в особую комнату, и он потом показал характерным жестом, что его обыскивали.
Он еще потоптался перед нами, выстроившимися у загородки. «Ну, давайте, запечатлевайте мой светлый образ. Запечатлели? Ну, привет».
И устремился на переход государственной границы.
После Шереметьева мы еще заехали к нему, в уже ничейную комнату, забрать последний крафт-мешок. Там еще оставались кое-какие раритеты: полустарое кресло с помойки, которое стояло раньше в самом центре газетного сугроба (и сам хозяин, я думаю, давно забыл о его существовании). Мельница для кофе, еще что-то. Все как из скифского захоронения, страшно дотронуться. Лена через пять минут запросилась на воздух.
За окном что-то жгли и ревел бульдозер. В комнате стоял запах гари. Казалось, что дом вот-вот снесут и сожгут. Набилось человек пять, негде повернуться. Я почти не шевелился, и все равно мне мерещилось, что все мои движения – лихорадочные, рыщущие, алчные. Поковырял сверху бумажную груду да и бросил.
Я проходил там недавно по летнему солнцу. Все дома вокруг отремонтированы и выглядят как новенькие, но Сашин дом почти не изменился. Только с улицы вывеска «Салон Красоты» (с большой буквы), а со двора – «Всероссийское общество трезвости и здоровья». Все общество поместилось в одном подвале. Похоже, не так много желающих.
Видел неожиданные надписи на стенах, например: «Я люблю Россию!» Мотивация непонятна. Вообще, появилось много непонятных надписей.
* * *
Восьмого декабря Асаркан уже был в Вене, десятого – в Риме, жил там несколько месяцев, мечтал остаться навсегда, но дело не сладилось.
С середины января я жил в Остии и приезжал в город на поезде – выходил где-то около Пирамиды и шел пешком к Цирку Марчелло или пересаживался в метро и тогда доезжал уже до вокзала Термини. День за днем я ходил по одним и тем же улицам, не желая никуда сворачивать. В Ватикан я попал (и вообще перешел на ту сторону Тибра) только в начале третьего месяца… С самого начала у меня было ощущение что я тут навсегда, хотя «умом понимал» что это не получится (13. 02. 03).
Италия была его всегдашней мечтой. Итальянский он выучил еще в тюрьме, карту страны и план Рима знал (как я потом убедился) лучше большинства жителей этого города, был убежденным итальянофилом. В Москве всегда покупал итальянскую газету «Паэзза сэра». Странная это была мечта: умереть под забором, – но именно под итальянским забором.
«Все скоро умрем под забором», – говорит Зиник. «И осуществится мечта Асаркана, – подхватывает Алена, – только в отношении всех остальных». – «А тем временем его благосостояние растет. Аня рассказывала, что он уже не ест стейки, а выбирает мясо. Не высмеивал ее вегетарианскую диету. Говорил, что она мало уделяет внимания своему здоровью, не обращается к врачу».
Впрочем, однажды Саше показалось, что это у меня растет благосостояние.
«Четверги» не пережили отъезда Асаркана, его отсутствие как-то слишком ощущалось. Но через пару лет появились «понедельники», за ними «вторники». Один из них выдался довольно неожиданный.
Ближе к концу вечера раздался телефонный звонок, я взял трубку того аппарата, что в коридоре. Звонила Алена Р. Поигрывая своим манерным, как бы решительным голосом, она задала мне такой вопрос: не слышал ли я что-либо об Асаркане? – В каком смысле? – Дело в том, объяснила она, что Виктор Новацкий вот прямо сейчас сообщил ей: по какому-то радио сказали, что Асаркан умер. Сам он не слышал, знает от кого-то другого, но и тот узнал от третьего лица. Вот она мне и звонит – за подтверждением.
Такие сообщения, как правило, не бывают ложными, но здесь уж очень все было неопределенно. Я решил временно придержать эту информацию: в комнате, за дверью, сидели Лена Шумилова, Лева Смирнов и еще несколько человек, которым не стоило передавать ее, не проверив. Мне, собственно, тоже не стоило бы. Остаток вечера я следил за лицом, растягивал губы, при любой возможности исчезал на кухню. Получалось неважно – я заметил внимательный взгляд Лены.
Когда все ушли, позвонил в Чикаго и вытащил недоумевающего, слегка рассерженного Сашу из ванной. Очень странно говорить с человеком, услышать которого ты уже не надеялся. Не подводит ли слух? Может, его голос записан на пленку, – или сыграла шутку разница во времени: Саша говорит со мной из какого-то вчера, а сейчас уже все непоправимо изменилось, и наш разговор вот-вот прервется вечными длинными гудками…
Я поблагодарил за очередную открытку. Сложная вибрация голосовых связок и сам факт внеочередного звонка не соответствовали такому скромному поводу. Саша явно удивился и заподозрил неладное (алкогольная интоксикация?), но выяснять не стал. Сказал только: «Благосостояние ваше, видимо, растет».
Когда мы впервые опубликовали не фрагментарно и без купюр большой улитинский текст,[10] Саша поздравил меня коротко и деловито, но в открытке к Ларисе, вдове Павла Павловича, выразился более развернуто:
Публикация очень «репрезентативная», дает о прозе Павла лучшее понятие чем та, которая была в Моск. Наблюдателе, но ultimate goal, я думаю, все-таки – добиться факсимильного издания машинописных листков в их формате, со всеми приписками от руки, приклеенными газетными вырезками, надписями поверх этих вырезок и т. д. Как раз для Поплавка это не так важно, поскольку он и в оригинале имел вид «цельной» рукописи (машинописи), но для вхождения в тон и ритм этой прозы читатель должен видеть всю мозаику и слышать не только мелодию но и – прежде всего – оркестровку. Я понимаю, что надежд на такое издание совсем нет, но надо его ХОТЕТЬ. Иногда сбываются и безнадежные желания.
Ознакомительная версия.
