были серебряные часы с цепочкой. С ним сидел и поддерживал ему компанию рослый, плечистый человек лет 35, с усиками и родимым пятном на левой щеке. Трактирщик хорошо почему-то запомнил его лицо.
Опять тот же Кондратьев и, как я был почему-то уверен, Соловьев, а по-настоящему — Яков Григорьев.
Дерзость и наглость этого злодея превосходили все пределы, и, однако, хоть он вертелся тут же, как говорится, под носом, — мне не удавалось его изловить.
Самолюбие мое сильно страдало. Я бранил своих агентов и наконец пустил в ход знаменитое «Cherchez la femme»... Надо было найти женщину. Надо было найти эту подругу Кондратьева-Соловьева-Григорьева!
Я мобилизовал своих агентов женского пола.
По словам трубочиста, подруга преступника была без места. Я ухватился за эту мысль.
«Если она без места, — думал я, — то ютится, скорее всего, где-либо на квартире, занимает, может быть, «угол».
Всем женщинам-агентам была объяснена мною важность и сложность дела. Была обещана хорошая награда, и был дан приказ превратиться в не имеющих место работниц и слоняться в таком обличье по углам...
Результаты получились довольно быстрые.
В подвальном помещении дома де Роберти близ Сенной площади держал квартиру, состоящую из одной комнаты и кухни, отставной фельдфебель Горупенко.
Сам Горупенко с женой и четырьмя детьми ютился в комнате, а кухню отдавал под углы квартирантам.
Таких квартирантов в кухне, на пространстве пяти квадратных сажень, проживало до восьми человек. Теперь же, по случаю уже летнего времени (столько времени меня мучил этот негодяй!), их было лишь четверо: официант из трактира «Бавария», безместный повар-пьяница, хромой нищий и крестьянская девушка, занимавшаяся поденной стиркой белья до приискания себе постоянного места.
К этой-то компании квартирантов присоединилась одна из моих «агентш», и агентш опытных, некая Федосова, выдавая себя за работницу на папиросной фабрике Жукова, где она действительно работала раньше, до своего выхода замуж.
Вечером, когда все квартиранты были в сборе, новая жилица, по требованию сожителей, должна была, как водится, справить новоселье, то есть выставить водку и закуску.
Когда мужчины перепились и разошлись по углам, обе женщины разговорились.
— Охота тебе, милая, по стиркам-то ходить, — начала разговор Федосова.
— Да я и на хороших местах живала, — ответила несколько тоже подвыпившая подруга, — да нигде из-за «моего» не держат, больно буен. Придет проведать, да и наскандалит, ну, а господа этого не любят...
— А он солдат али пожарный, твой-то?
— Из солдат, милая! Уж три года с ним путаюсь, ребенка прижила; каждый месяц по 4 целковых чухонке даю за него.
— А отец-то помогает?
— Как же, как придет, бумажку, а то и две сунет. «Пошли, — говорит, — нашему-то...» Вот за это он мне больше и люб, что ребенка жалеет. А вот теперь месяца три как пропадал, да вдруг... вот приходил недавно, только какой-то невеселый, да и не в своем виде.
— Под хмельком, должно быть. Видно, приятели употчевали?
— Нет, милая, совсем не в этих смыслах. А это я про одежу говорю.
— Что такое про одежу?..
— То-то и дело: франтом вдруг разрядился... Несет, значит, еще полусапожки женские да два бурнуса. Как пришел, послал меня на Сенную купить ему фуражку. Полусапожки мне подарил, а другие вещи велел продать, я их знакомому татарину за восемь рублей и отдала. «На, — говорю, — получай капиталы». А он мне в ответ: «Дура ты!.. Эти вещи пять красненьких стоят, а ты за восемь рублев продала!» Осерчал он очень, а потом и говорит: пойдем, говорит, в трактир. Ну, пошли в трактир, а потом все по-милому да по-хорошему кончилось. Ведь сколько не видались... «Где ты, — спрашиваю, — столько пропадал?» — «А там, — говорит, — был, где меня теперь нет...»
Марья Патрикеева, так звали девушку, сладко зевнула.
— Двенадцатый час, — проговорила она, и обе женщины разошлись, несмотря на то что Федосову рассказ, понятно, заинтересовал.
На следующее утро Патрикеева пошла на поденную работу, а Федосова ко мне.
Вечером, в девять часов, обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.
— Что ты, Маша, сегодня скучная такая? О солдате своем, что ли, взгрустнула? — начала разговор Федосова.
— Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся...
— Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело-то прибыльное, а он видишь какие тебе полусапожки в презент поднес.
— Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой принес. Яша, говорю ему, опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!
— Ну, а он-то что на это сказал?
— Молчи, говорит, дура. И в Сибири люди живут.
— Молодец!.. Храбрый, значит!.. А знаешь что, Маша, ты часы бы продала. У меня есть один знакомый на рынке, который тебе хорошую цену за них даст, — сказала Федосова, желая узнать, где находятся эти часы.
— Ах ты, Господи! Жаль, что я не знала этого раньше. Побоялась я, видишь, идти с ними на толкучий, да и заложила их тут поблизости, у жида.
— А, это на Горсткиной улице. Закладывала и я там. Жид этот, прости Господи, что антихрист — за рубль гривенник дает, — добавила агентша.
— Верно, верно, на Горсткиной, туда и снесла! — со вздохом проговорила Маша.
— Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего; страсть это как я обожаю военных людей. У меня самой — военный, — с одушевлением произнесла новая «подруга».
— На этой неделе обещался побывать. Жди, говорит, около ночи.
Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом де Роберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева.
Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.
Прошла неделя. На восьмой день я, взяв с собой городового, отправился на свой пост. По дороге, около дома де Роберти, мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него вполуоборот я вздрогнул... Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке... Положительно, подумал я, это он!
Нельзя было терять ни минуты.
— Это ты, Соловьев? — окликнул я его.
—
