нашего Митю, как своего родного, — захлебываясь от слез, проговорила Марья.
— Что ты, дура, зря-то болтаешь? Разве Митюха у него был? — проговорил тихо Яков.
— У него, у него... Как свят Бог, у него! Скажи мне по душе, заклинаю тебя нашим малюткой, скажи мне, ведь ты не убийца! Не мог ты руку поднять на него, Яша!
— Моя вина! — глухо проговорил Яков, весь дрожа от охватившего его волнения. — А только видит Бог, не знал я, что мальчонок-то наш у него воспитывался. А то бы не дерзнул я на него руку поднять. Упаси Бог, не такой я разбойник... Видно, Бог покарал... Во всем я теперь покаюсь. Слушайте, видит Бог, всю правду скажу!
И он начал свою исповедь. Первую часть исповеди, в которой он рассказал об убийстве Лехтонена и краже у купца Юнгмейстера, я опускаю, так как они достаточно обрисованы предыдущим. Характерен рассказ об убийстве Глазунова. Убил он его, как оказывается, ни за что ни про что...
— В шестом, должно быть, часу утра я зашел на постоялый двор, что на Сампсониевском переулке, выпил водки, пошел к Марье и передал ей вещи купца для продажи. На вырученные 16 рублей 50 копеек я больше пьянствовал по разным трактирам, а ночевал в Петровском парке. На той неделе в одном трактире я свел знакомство с этим самым Иваном Глазуновым. Мы вместе пили пиво и водку, и я тут же решил, что убью его и возьму часы и цепочку, да и деньги, если найду. А у меня оставалось всего 65 копеек. Когда трактир стали запирать, я вышел вместе с ним и стал его звать пойти вместе к знакомым девицам. Он согласился, и мы пошли. По дороге он все спрашивал меня, скоро ли мы дойдем. Я ему говорю: «Сейчас» — и все иду дальше, чтобы не встретить никого на пути. Как прошли лавру, я тут и решился. Дал ему подножку, сел на него и ремнем от штанов стал душить его. Сначала малый-то боролся, да силенки было мало, он и стал просить: не убивай, говорит, дай еще пожить, возьми все... Да потом как крикнет: «Пусть тебе за мою душу Бог отплатит, окаянный». Тут я ремень еще подтянул, и он замолчал. Снял я с него часы и кошелек достал, а там всего-навсего сорок копеек денег. Посмотрел я на него, и такая, ваше благородие, меня жалость взяла! Лежит он такой жалкий, и глаза широко раскрыл, и на меня смотрит. Эх, думаю, загубил Божьего младенца за здорово живешь! И пошел назад к Невскому, зашел в чайную, потом в трактир, а из трактира к Марье. Отдал ей часы и велел заложить их, а сам пошел опять шататься да пьянствовать. Как перед Богом говорю, ничего не знала Марья о моих злодействах, не погубите ее, ни в чем она не причастна.
Этой просьбой Яков закончил свою исповедь.
Спустя пять месяцев Яков Григорьев был cудим и приговорен к 20-летней каторге.
Мария Патрикеева по суду была оправдана, но заявила, что она с ребенком пойдет за Яковом. Так велика была ее любовь к этому человеку-зверю.
Настоящие разбойники... и другого слова для определения их я не могу подобрать. По своей тупой жестокости, по своему равнодушию они напомнили мне «душителей» извозчиков.
С того далекого времени прошло 30 с лишком лет, и за это время я встретил едва ли не единственных таких злодеев, как эти два убийцы.
Мой кабинет помещался во втором этаже здания Казанской части.
Личные показания я всегда снимал по ночам, глаз на глаз с преступником, и никогда не испытывал ничего подобного страху, — а тут, слушая циничный, простой рассказ убийц, я чувствовал себя как-то не по себе и, когда через два часа отпустил их, почувствовал невольное облегчение.
Один из них был совсем молодой парень, лет 20, красивый брюнет.
Он служил стрелочником на Балтийской железной дороге подле Красного Села.
Стройная фигура его в хорошо сшитом казакине, красивое лицо, мечтательные черные глаза — все располагало в его пользу, и как-то не верилось, что он мог быть соучастником в убийстве.
Звали его Феоктистом Михайловичем Потатуевым, и действительно в страшной лиговской драме он был только свидетелем и отчасти помощником.
Главным действующим лицом был его двоюродный брат, динабургский мещанин Иван Ефимов Сумароков. Но и Сумарокова по лицу и манерам никто бы не признал за разбойника.
Рыжеватый блондин, невысокого роста, с ясными серыми глазами, узким лбом, он только для привычного глаза обличал преступную натуру коротким уродливым подбородком.
Потатуев уже признался во всем на первом допросе при аресте, и я хотел теперь проверить его показанием Сумарокова.
Он тоже уже сознался в убийствах.
— Был грех, — сказал он, усмехнувшись.
— Ну, теперь расскажи по порядку, как было дело! — сказал я.
Он одернул пиджак, отставил ногу и, откашлявшись, начал спокойно рассказывать.
— Приехал я это к Феоктисту, к брату то есть, и пошли мы с ним в Красное Село в заведение... Он свободным был. Ну, мы это сидим, пиво пьем, а тут, глядь, земляк. Горностаев этот самый. Николай Игнатьев. Ну, значит, сел с нами. Тары-бары, и опять пиво пили...
— Что же он, случайно подошел к вам?
— Как будто и случаем, хотя я ему сказывал, что 15-го числа в Красном буду.
— Богатый человек?
— Так, со средствами... торговлей занимался. Я почитал, что при ем рублев сто будет, а потом — всего семь рублей и сорок копеек. Промашку дал!
— Ну, пили...
— Пили, пили. Скоро десять часов. Я и говорю: едем в Питер! Ну, взяли мы из буфета пару пива и поехали. Приехали в Лигово, а тут пересадка. Поезда пока што ждать надо. Я и говорю: пойдем, ребята, пиво в лесу выпьем. Погода такая чудесная. Теплынь. Ночь светлая, ясная, в воздухе такой дух приятный... Ну и пошли.
— У вас в уме ничего не было?..
— Мерекалось малость, — ответил он, усмехаясь, и продолжал: — На опушке сели и пиво выпили. Я бутылки тут же разбил и говорю: пойдем в лес, и пошли... Идем и идем. Я это впереди, Горностаев за мною, а сзади Феоктист. Тропка-то узенькая. Кругом лес. В лесу-то темно. Тут мне и пришло на мысль...
