Вот уже 14 дней, как у нас зима с довольно частыми снегопадами. Сегодня целый день идет дождь, снег тает, и все уже плавает. От Густля у меня никаких известий нет…
Я заканчиваю, дражайшие родители, с искреннейшим пожеланием: да ниспошлет Бог Вам и всему дому в новом году свое благословение и здоровье, и да сохранит он Вас нам надолго…
Вас, сестер и зятя сердечно приветствуя и целуя, остаюсь
Ваш всегда благодарный Сын».
Итак, вместо денег советы, приветы и пастырские благословения, которые в Хейнцендорфе котировались тоже высоко.
А ведь жил он теперь в Вене, в шумной космополитической столице. И при крутом Меттернихе и при либерального Доблхоффе она была знаменитой веселой Веной: благочестия в ней было намного меньше, чем соблазнов!
Жил он здесь без присмотра, и много позднее — уже на склоне лет — он с удовольствием вспоминал шумливые студенческие сборища и мурлыкал «Gaudeamus» и «Edite, bebite collegiales» — «Возрадуемся, пока молоды» и «Ешьте, пейте сообща». В 1942 году в «Journal of Heredity» была опубликована статья некоего Эйхлинга. «Я разговаривал с Менделем» — называлась она. Эйхлинг и поведал в ней миру, как при встрече в 1878 году патер Грегор среди прочего вспоминал свои студенческие времена. А чтобы запастись такими воспоминаниями, было нужно все то же — монета! И доподлинно известно, что в нарушение принесенного в костеле Вознесения Девы Марии отречения от всякой собственности патер Грегор пытался разжиться деньгами, играя в лотерею, — он сам об этом писал. Тогдашние лотереи — поразительно азартные предприятия. Устроитель-государство дразнило доверчивую публику сообщениями о том, сколько билетов уже погашено и сколько драгоценных выигрышей еще не разыграно: постоянно получалось, что шансы сорвать хороший куш все повышаются. С повышением шансов жучки-перекупщики вздували цены на билеты. Игроки-знатоки изобретали мистические системы высчитывания счастливых билетных номеров. А ничто так не заставляет мечтать о неожиданной, с неба свалившейся удаче, как нужда. Ну как тут не спустить последнюю рубашку!…
«Милый Ансельм!
Весьма печально, но я опять остался без белья. А никому на свете новое белье не нужно так, как мне, ибо из той дюжины рубашек, которые я взял в Вену, протерлись и порвались ровно двенадцать. Я прошу фрау Смекаль купить за шесть флоринов полотна на три рубахи и отдать его в работу как можно скорее, чтобы у меня была новая, хотя б для экзерциций. Разве это не будет позором, если тот новый человек, в которого я обращусь в результате упражнений в благочестии, окажется принужденным влезать в рваную рубаху? О, сколь стыдно будет (Апокалипсис: «И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтоб они успокоились еще на малое время…»), коль придется мне щеголять в драном наряде!
Господин прелат уже предупредил меня, что я, увы, все-таки буду призван на экзерциций, которые должны состояться на следующей неделе. А так как известно, что университетские семинары заканчиваются 20-го, было бы бессмысленно в данном случае мочиться [38] против ветра, и потому на воскресенье, на 24-е, я все же назначил свой отъезд; в тот же день к обеду я буду в Брюнне…
Коль завтра приключится первое прямое попадание в 25 тысяч флоринов, то к фрау Смекаль придет (ничего не выдающая) телеграфная депеша. Вечером следует о ней справиться.
До скорого — радостного ли (?) — свидания.
Грегор».
Представляете, что было бы, если б это письмо попалось на глаза аббату Наппу!… Конечно, автор критического разбора Оберлейтнеровой грамматики армянского языка, столько лет начальствовавший над многими десятками священников-педагогов и педагогов-несвященников, не страдал излишней наивностью.
Напп вряд ли полагал, что и в Вене патер Грегор по монастырскому расписанию семижды в день, в том числе и перед демонстрацией слушателям Доплера феномена поляризации света или изменения силы тока в цепи при возрастании сопротивления реостата, будет взывать к богу по всем правилам искусства устной и мысленной молитвы. Но прелат все-таки заботился, чтобы сын церкви — тот, к кому он сам некогда воззвал: «Скинь с себя старого человека, который сотворен во грехе, стань новым человеком!» — заслужил все-таки обещанную тогда же ему vita aeterna — жизнь вечную. Он видел, что Мендель без охоты отвечает на его вызовы. Конечно, любая поездка связана с тратами денег и времени и отрывом от дела, ради которого патер Грегор им же, прелатом, отпущен в столицу. Напп не требовал чересчур частых приездов, он обязывал Менделя являться в монастырь только на все время каникул, только на все церковные праздники, только на все очередные общие упражнения в духовном самообновлении. Надо все же время от времени попоститься, недельку помолиться со всеми братьями, исповедаться им публично во всех пришитых в миру, в который он окунулся, грехах. Покаяться. Быть может, побичеваться немножко в темноте. Словом, сделать все необходимое для достижения vitae aeternae.
Прелат-ориенталист не предполагал даже, что и без вызовов на экзерциции он уже в достаточной мере содействовал тому, чтобы Мендель приобрел в будущем право на вечную жизнь.
…А в ту пору Ансельм Рамбоусек среди собратьев был самым близким и верным другом Менделя. И письмо, где патер Грегор столь неосторожно «прибег к слову, которое, имея в виду принципы религиозные», звучало совсем не благочестиво, ни в какие чужие руки не попало.
Что же касается биографа Освальда Рихтера и монсеньера ван Лиерде, то они были столь деликатны, что постарались не заметить мирской суетности, содержавшейся в этом письме.
IX. ГЛОТНУВ ВЕНСКОГО ВОЗДУХА
В первом семестре учебы он занимался только десять часов в неделю и только физикой у Доплера.
Во втором семестре он занимался в неделю уже по двадцать шесть часов. Из них десять — физикой у Доплера, пять в неделю — зоологией у Рудольфа Кнера. Одиннадцать часов в неделю — ботаникой у профессора Фенцля: кроме лекций по морфологии и систематике, он проходил еще специальный практикум по описанию и определению растений.
Опьянение от свободы, охватившее его в первые венские дни, видимо, прошло. Он сосредоточился и — как нередко бывает — стал набирать, чем дальше, тем все большую и большую скорость. В третьем семестре он записался уже на тридцать два часа занятий в неделю: десять часов — физика у Доплера, десять — химия у Реттенбахера: всеобщая химия, медицинская химия, фармакологическая химия и практикум по аналитической химии. Пять — на зоологию у Кнера. Шесть часов занятий у Унгера, одного из первых цитологов в мире. В его лаборатории он изучал анатомию и физиологию растений и проходил практикум по технике микроскопии. И еще — раз в неделю на кафедре математики — практикум по логарифмированию и тригонометрии.
