— Вы все здесь отончили по трайней мере первый туре — значит, про Новдород знаете, и мне не надо объяснять, что этот дород представляет одромный интерес для историта. Нам нужны рабочие-землетопы, но я надеюсь, что те из вас, тто хорошо будет топать, не растаются и мнодо получат от нашей этспедиции. Мы оплачиваем дороду, а университет дает вам по пять рублей суточных и по три рубля твартирных — итодо восемь рублей в сутти, считая и выходные, в тоторые вы топать землю не обязаны. Тто содласен — стажите мне имена, отчества, фамилии, туре и дод рождения.
Посыпались вопросы, на которые профессор давал ответы, мало обнадеживающие. Записалось немного, с нашего курса только мы с Сашей Осповатом и Мусей Гинзбургом. Надо сказать, что я сомневался и даже посоветовался в «Проектэкскавации». Там мне сказали:
— Конечно, здесь на сдельщине ты бы заработал больше. Но разве в деньгах дело? Ведь дорога-то твоя туда, а не обратно.
И в самом деле, обратного пути у меня уже не было.
В Новгороде все оказалось несравненно лучше, чем я ожидал. И Артемий Владимирович Арциховский стал не темным пятном, а лучшим украшением нашей экспедиционной жизни. Не знаю, взял ли он из Москвы свой щегольской серый коверкотовый костюм, мы не видели его ни разу. Профессор ходил в черной сатиновой косоворотке, подпоясанной витым шнуром, в темных брючках и брезентовых полуботинках. Был на работе требователен, но объяснял нам все, всякую мелочь, терпеливо и с явным удовольствием. Вне работы был нам лучшим гидом по новгородским древностям. Все показывал, как свой дом, водил и за город — смотреть подгородные монастыри, возил на катере через Ильмень. Лазил с нами на леса, показывая и объясняя фрески Спаса на Ильине и (ныне уже погибшей) Нередицы. Наконец, играл с нами в шарады, горелки и охотно читал нам стихи — сначала, прощупывая, «О советском паспорте»[87]:
— Я волтом бы выдрыз бюротратизм, — потом — разные другие, включая запретного Гумилева.
Мы преклонялись перед эрудицией Артемия Владимировича во всех областях знаний и очень скоро полюбили его, забыв неприятное впечатление первого знакомства. Даже его косноязычие казалось уже достоинством, а не недостатком: мы хорошо понимали, что он не просто не может произносить, а не слышит «к» и «г».
По турданам дорбатым,
По речным перетатам
Наша дромтая слава прошла[88] —
распевали при нем, уверенные, что Артемий не уловит нашей насмешки.
Работать было трудно, особенно в первые дни. Восемь часов (перерыв бывал строго по десять минут на каждый час) долбить, перебирать и выкидывать щебенку и плотный городской слой — это, как говорится, не фунт изюму. Но Арциховский устроил так, что мы в первый же день познали радость археологического открытия, откопав городскую стену XIV века. Потом пошли находки вещей. А какое неизъяснимо прекрасное чувство испытываешь, когда в разных местах раскопа под лопатой чувствуется «что-то», а потом медорезка и кисть выявляют контур старого дома с развалившейся печью, доски пола, на который нога человека не ступала лет семьсот! Словом, сладкий яд археологии отравил меня тогда на всю жизнь.
Пять часов. Работа кончена. Относим инструменты и находки. Потом — бегом на берег Волхова, смывать с тела грязь веков. А там — обедать — и опять на берег, на этот раз в лодку. Вечер, но еще белые ночи, кругом светло, и вода в Волхове серебристо-серая. Мы плывем мимо Юрьева монастыря с его величественной стеной и ажурными куполами, с которых неизвестный нам тогда Каргер снял покрытие, оставив один каркас. Вот впереди — вековые сосны Перыни. Круг их правилен и строг, краснеют стволы, темные кроны, а за ними, как громадная, вот-вот готовая лопнуть капля, блестит кривая поверхность Ильмень-озера. Должно быть, сюда пришел тогда обиженный на пиру Садко, чтобы спеть озеру песню, которую не захотели слушать знатные гости.
Обратно плывем в сероватой мгле, из которой вдруг вырастают стены и башни Новгородского кремля. А на пристани нас ругательски ругает сторож, заждавшийся своей лодки. Виноваты мы разве, что не можем привыкнуть к этим белым ночам, и нам кажется, что все еще восемь часов, когда на самом деле уже первый! А в шесть опять вставать на работу.
Несколько неожиданно для меня в экспедиции нашлось применение моим знаниям техника. Арциховский имел весьма приблизительное представление о том, как ведутся земляные работы, что надо делать, чтобы не обрушилась стенка раскопа и т. п. К концу сезона я был уже «прорабом»: на мне лежало наблюдение за правильностью и безопасностью работ. Даже подзаработал, так что на обратном пути удалось (впервые) побывать в Ленинграде и еще осталось на покупку штанов и ботинок.
А осенью — раскопки курганов под Москвой в Поворовке, посреди шуршащего палым листом парка. А зимой — обработка коллекций в сыроватых, но теплых катакомбах подвалов Исторического музея. А весной — опять курганы, а летом — снова экспедиция. И так три года.
Но надо сказать откровенно, что только первая поездка была безоблачной. С годами обстановка в университете становилась сложнее. Бескорыстное товарищество первых курсов понемногу уступило место борьбе за будущее, в которой все средства были хороши. Впрочем, это ощущалось еще и на первом курсе. Если в школе, техникуме и на работе я был моложе всех, то здесь, в университете, я был старше большинства сокурсников: ведь они пришли прямо из школы, а я уже отработал свои три года после техникума. Но, как оказалось, я был не только старше, но и наивнее многих на нашем курсе (к сожалению, не могу сказать, что наивнее всех). Еще на первом курсе меня поразили некоторые поступки моих новых товарищей, не вязавшиеся с создавшимися у меня представлениями о правильном поведении.
— У тебя в контхольной ошибка. Надо писать «oppida multa»[89], — сказал мне как-то после проверочного диктанта по-латыни Миша Гефтер, не скрывая радости. Мне показалось странным, что он заметил мою ошибку еще тогда, когда ее можно было исправить, и предпочел сказать мне об этом тогда, когда исправить было уже нельзя.
— Зачем ты согласился поменяться со мной днем доклада, ведь мы с тобой соревнуемся. Тебе выгоднее было, чтобы я не успел, — сказал мне откровенно Саша Иоффе и был очень удивлен, когда я искренне ответил, что не считаю соцсоревнование конкуренцией.
Но на первом курсе это ограничивалось такими наивными выходками. Потом стало хуже.
Студенты старших курсов хорошо знали, что тот, кто хочет остаться в аспирантуре, должен понравиться профессору больше других. Притом — любым способом.
