Но участь наша решалась все же беседой в деканате. Вот я вхожу в огромный, мрачный даже в этот солнечный августовский день, весь обшитый мореным дубом под «старую Англию» кабинет декана, робко останавливаюсь у резного стола-катафалка, за которым спиной к роскошному, но холодному камину сидит Зоя Петровна Игумнова, женщина не старая, совсем не мрачная, хоть и очень внимательная.
— Что же это вы, Рабинович, историю с географией понизили?
— Так ведь сначала говорили, что экзамена по географии и совсем не будет. Как я мог приготовиться за три дня?
— Работаете старшим техником, зарабатываете порядочно. Как будете жить на стипендию?
— Наверное, можно будет и прирабатывать.
Не помню, что еще говорили, но вышел я из кабинета без всякой уверенности, что буду принят. А через несколько дней, когда вывесили списки принятых, я от волнения пропустил свою фамилию. Нашел ее в списке все тот же Шурка, не покинувший меня и в этом трудном случае.
Потом были еще списки — их я читал уже спокойнее и узнал, что слушать лекции и заниматься в семинаре буду у профессора со странной фамилией, наверно, просто неправильно написанной.
— У кого ты в семинаре? — спросил меня старый знакомый Шура Монгайт, который, как оказалось, уже целый год как ушел из МИИТа и учился на истфаке.
— У профессора Печкиной.
— Нечкиной, — в его голосе было все презрение второкурсника к первокурснику. — Нечкиной. Это ты хорошо попал.
Я действительно удачно попал. Да, собственно, все мы, весь наш курс удачно попали.
Дело в том, что высшее историческое образование было лишь недавно восстановлено. Мы были всего третьим набором истфака. Учебников по истории еще не было. И нам читали лекции авторы этих будущих вузовских учебников. Университет не жалел издержек, и нам параллельно читали курсы разные профессора: историю СССР — Нечкина и Базилевич, античную историю — Преображенский и Сергеев. И хотя все мы были расписаны по группам и потокам, прикреплены к определенному профессору, но фактически, поскольку лекции читались в одни и те же часы, могли свободно выбирать, кого из двух профессоров слушать.
Тут были интересные казусы. Например, профессор Петр Федорович Преображенский был всемирно знаменитый лектор, а Владимир Сергеевич Сергеев — гораздо менее известный. Поначалу в аудитории Преображенского не хватало места, а Сергеев читал при почти пустом зале. И никто из «преображенцев» не раскаивался, так как первые лекции Петр Федорович читал поистине художественно. Сергеев же говорил скучновато, хотя и обстоятельно; чтобы не обидеть его, назначали дежурных. Но вскоре заметили, что Преображенский материала дает немного, больше декламирует, рассказывает о пикантных подробностях, каких в античной истории немало. Теперь я понимаю, что это был очень крупный ученый, но состояние его в тот год оставляло желать много лучшего. Зачастую он бывал даже нетрезв, что не могло ускользнуть от студентов, которые между собой стали называть его запросто Петей. И записать у Пети было почти нечего, а время экзаменов приближалось неотвратимо. «Сергеевцы» же охотно давали нам свои пухлые тетради, исписанные фактами, географическими названиями, важными и интересными мыслями. И кончал свой курс Владимир Сергеевич при полном зале, а Петр Федорович — уже при полупустом.
А вот Нечкина и Базилевич читали оба очень хорошо. Но я предпочел Нечкину — может быть, потому, что в семинаре был у нее, а может быть, и потому, что манера Базилевича была, пожалуй, слишком артистичной. Он был еще не стар, хорош собой и знал это. Наверное, инстинктивно очень старался понравиться, и мне его отточенные фразы казались уж слишком утонченными, приемы слишком литературными.
Милица Васильевна Нечкина почти сливалась с кафедрой. Читала хорошим языком, ровно, без больших эмоциональных перепадов. Подчеркивала только самое главное. Впрочем, были у нее свои излюбленные выражения, которые мы воспринимали несколько иронически. Так, весь год у нас потихоньку «завинчивался феодальный пресс» — и это выражение каждый с удовольствием потом старался «ввернуть» Нечкиной на экзамене.
Но особенно мне нравилась ее манера вести семинар. Нечкина требовала от нас полной самостоятельности. Выражаясь фигурально, она сразу бросала нас в воду, чтобы мы сами выплывали. Этим не все были довольны — в особенности медалисты, привыкшие в школе получать все разжеванным. Но за техникой работы Милица следила строго. На первых же занятиях научила вести картотеку (и до сих пор я не могу обойтись без этого). Категорически запрещала читать доклад по тетрадке.
— Вы историки. Вы должны приучаться говорить свободно.
Вводила нас в курс дискуссий. В тот год вышла книга академика Грекова «Феодальные отношения в Киевском государстве»[81]. Наши профессора — Сергей Владимирович Бахрушин и Константин Васильевич Базилевич — напечатали на нее вежливые, но непреклонные рецензии[82], сводившиеся к тому, что о феодальных отношениях можно говорить не ранее чем с XI века, а не с IX, как это делает автор. Милица Васильевна была на стороне Грекова — и мы вслед за ней ринулись в бой очень яростно. Каково же было нам увидеть на следующий год новое издание книги Грекова уже под названием «Киевская Русь» и с эпиграфом из Павлова: «Не давайте гордыне овладеть вами…» Наш неведомый кумир запросто уступил своим противникам два столетия. Знал ли он, как мы тут эти столетия отстаивали?
В нечкинском семинаре я испытал и первое свое личное крушение. Доклад мой провалился. Тому были, правда, глубокие причины.
Надо сказать, что если нравилась мне история с детства, то увлекаться ею как наукой я начал уже в юности, когда работал техником и почитывал книги Дживелегова об эпохе Возрождения, о городах-государствах[83]. «Рабинович — Ренессанс» — прозвал меня шутливо Лева Сечан. Ну, конечно же, на первом курсе, где Ренессанс не проходили, я «схватил» у Нечкиной тему поближе к городам: «Хозяйственный и социальный строй Великого Новгорода». И страшно увлекся ею. А увлекшись, не сумел отобрать нужный для доклада материал и попытался изложить все, что я знал по этому вопросу — одной кучей. Пожалуй, с тех пор никто не ругал меня так, как ругала тогда Милица.
Несмотря на крушение, учиться становилось все интереснее. Оказалось, что даже экзамены приносят удовлетворение. Один из первых — по истории Древнего Востока — мы сдавали Константину Константиновичу Зельину. Курс его был как сухарик, но очень концентрированный. На экзамене Зельин не удовлетворился ответом на основной вопрос, «пробежался» со мной по всему курсу. Заходил с разных сторон. То расскажи ему, что знаешь о Мардуке, то — что изображено на «стеле коршунов». То — что это за город Ахет-Атон. Так минут сорок, но, пожалуй, никогда потом я уж не испытывал такого удовлетворения от честно заработанной отметки.
