Вообще родня Александра Чехова больше сочувствия выказывала незнакомцам. Как-то раз Маша привела домой двенадцатилетнего парнишку, просившего на улице милостыню. Они с Антоном одели его (Ваня кое-что выделил из казенного добра), собрали денег, купили билет до Ярославля и снабдили письмом к местной знаменитости, поэту Л. Трефолеву (Антону он напоминал общипанную ворону) с просьбой принять участие в мальчугане. Смягчился душой к Александру один лишь Павел Егорович: «Милый Саша <…> Сочувствую твоему горю, но к несчастию ничего не могу послать тебе, только могу молиться, советую и тебе надеяться на Бога, Он все устроит к лучшему. Анну Ивановну поздравляю с Праздником, желаю ей поскорее выздороветь, от души прошу ее простить меня и забыть прошлое. <…> Любящий тебя твой Отец П. Чехов».
Антон же в это время мечтал о том, как на Псле он будет ловить судаков. «Поймать судака, – писал он Плещееву, – это выше и слаже любви!» Миша, добравшись до Таганрога, ликовал: «Мамочка! Я в Таганроге! Счастлив, весел, безмятежен, доволен и от счастья, кажется, потерял голову». Тем временем положение Александра становилось все более отчаянным: он писал, что дни Анны Ивановны «сочтены и катастрофа неизбежна»; он умолял: «Спроси, пожалуйста, мать и сестру, не возьмут ли они ребят к себе хоть на время». Антон ответил решительным отказом: «Плачу я за квартиру 750 руб…. Если прибавить еще 2 комнаты для детей, няньки и детского хлама, то квартира будет стоить 900… Впрочем, в любой просторной квартире нам было бы тесно. Ты знаешь, у меня скопление взрослых людей, живущих под одной крышей только потому, что в силу каких-то непонятных обстоятельств нельзя разойтись… У меня живут мать, сестра, студент Мишка (который не уйдет и по окончании курса), Николай, ничего не делающий и брошенный своею обже[140], пьющий и раздетый, тетка и Алеша (последние два пользуются только помещением). К этому прибавь, что от 3 часов до ночи и во все праздники у меня толчется Иван, по вечерам приходит батька… Все это народ милый, веселый, но самолюбивый, с претензиями, необычайно разговорчивый, стучащий ногами, безденежный. <…> В теперешнюю семью <…> я не решусь взять нового человека, да еще такого, которого надо воспитать и поставить на ноги. <…> Это письмо порви. Вообще имей привычку рвать письма, а то они у тебя разбросаны по всей квартире. Летом приезжай к нам на юг. Стоит дешево».
Единственное, что предложил брату Антон, – это поселить детей с тетей Феничкой, пока все семья будет на даче в Сумах. Александру пришлось принять эти жесткие условия. В письме же к «дорогому Капитану» Щеглову от 18 апреля Антон более мягко отзывался о своем семействе: «У меня тоже есть „родственный клобок“. Чтобы он не мешал мне, я всегда езжу с ним, как с багажом, и привык к нему, как к шишке на лбу. <…> Впрочем, мой клобок, если сравнивать его с наростом, представляет из себя нарост доброкачественный, но не злокачественный… <…> Во всяком случае мне чаще бывает весело, чем грустно, хотя, если вдуматься, я связан по рукам и ногам…»
Евгению Яковлевну беспокоило лишь то, хорошо ли ей будет на даче. Об этом она писала Мише: «Жаль, что наша дача неудачна, теперь помочь нельзя, багаж на Страстной неделе отослан, только бы не страшно так было жить <…> Ты мало написал насчет прислуг, какая цена в Сумах, почем они получают в месяц».
Седьмого мая 1888 года, в тот день, когда в Петербурге на смертном одре жена Александра Анна причастилась Святых Тайн, семейство Чеховых прибыло на поезде в Сумы и, проехав еще три версты на извозчике, добралось до Луки. Все оказалось как нельзя лучше: местность поэтична, флигель просторный, комнаты светлы и красивы, хозяева любезны. «Мишка наврал», – писал Антон Ивану, приглашая его с Павлом Егоровичем побыстрее приехать и захватить с собой водки. Потом он расписал прелести дачной жизни Щеглову, а Ване последовали указания насчет рыболовных крючков. В письме Лейкину Антон расхваливал «сытых, веселых, разговорчивых и остроумных» украинских мужиков. Здесь, после болезных и убогих крестьян из окрестностей Бабкина, он мог и не вспоминать о своих докторских обязанностях. Вскоре стали прибывать гости. Знаменитый Плещеев вызвал у хозяев «священную дрожь», и все три недели, что он провел на Луке, они обращались с ним, как с «полубогом». Антон вспомнил о брате Александре с некоторым опозданием: 27 мая он еще раз предложил отдать его детей под опеку тети Фенички, а также советовал больше не платить врачам Анны: «Если они ждут вскрытия, чтобы поставить диагноз, то визиты их к тебе нелепы, и деньги, которые они решаются брать с тебя, вопиют к небу. <…> Детворе и Анне поклон». На следующий день, еще не получив это черствое братово послание, Александр отправил Антону короткую записку: «Сегодня в 4 ч. 15 м. дня Анна скончалась. Ночью Кнох произведет вскрытие. После похорон я немедленно отвезу к тетке в Москву детей, а сам приеду к тебе в Сумы. Тогда переговорим обо всем. А теперь пока – будь здоров! Поклоны. Твой А. Чехов».
Глава 23
В трудах и праздности
май – сентябрь 1888 года
Линтваревы были непохожи на Киселевых. В то время как Киселевы с их вольными нравами и высокомерием жили аристократами, Линтваревы, дворяне с твердыми устоями, были трудолюбивыми землевладельцами и готовыми жертвовать собой либералами. Единственным, что сближало эти две семьи, было отсутствие денег.
Главой семьи Линтваревых была мать, Александра Васильевна. У нее было три дочери и два сына. Наибольшее впечатление на Чехова произвела старшая дочь, Зинаида. О ней он писал Суворину: «Старшая дочь, женщина-врач – гордость всей семьи и, как величают ее мужики, святая – изображает из себя воистину что-то необыкновенное. У нее опухоль в мозгу; от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка <…> Здесь, когда я вижу на террасе слепую, которая смеется, шутит или слушает, как ей читают мои „Сумерки“, мне уже начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, что мы не чувствуем собственной смерти…»
Вторая дочь, Елена, некрасивая старая дева, тоже была врачом. Младшая, Наталья, веселая певунья, обучала крестьянских детей в построенной на свой счет школе на украинском языке (тогда запрещенном). Старший брат, Павел, исключенный из университета за политическую деятельность, был женат и ожидал появления первенца. Младший сын, Георгий, пианист, «помешанный на том, что Чайковский гений» и мечтавший жить по заповедям Толстого, тоже погубил карьеру излишним либерализмом. Письма, доставляемые на Луку, включая и чеховские, перехватывались тайной полицией. Линтваревы были убеждены, что интеллигенция должна посвятить себя народу. Оживленные дискуссии, то и дело вспыхивавшие между обитателями Луки, были лишены бабкинской фривольности. Не было здесь ни пьяных пирушек, ни заигрываний с молодыми крестьянками. Дух целомудрия и поэтичность пейзажа отразятся позже в нескольких рассказах, и прежде всего в пьесе «Леший», придав им несколько утопический оттенок.
Флигель, снятый Чеховыми, оказался куда более удобным, чем его описал Миша, даже несмотря на то, что четыре линтваревских пса, гонявшие по двору свиней, то и дело забегали в столовую. Обеды для семьи готовила молодая полька; Евгения Яковлевна, узнав, что кухню надо делить с другим дачником, перестала там появляться. На рыбалке Антон подружился с рабочим местного завода, заядлым рыболовом, и вдвоем они подолгу просиживали с удочкой у мельничной запруды. Молоденькая дочь мельника, писал Антон Киселеву, «полненькая, похожа на кулич с изюмом, <…> просто хоть караул кричи от вожделения». Однако совращать крестьянок среди местных господ было не принято, и, к великому огорчению Антона, в Сумах не оказалось борделя. Не было на Луке и нужников: «Вся моя задница искусана комарами», – жаловался Антон Щеглову.
И все же никто из посетителей Луки, отмахав 600 верст и протрясясь в поезде больше суток, не пожалел о поездке. Украина манила российскую интеллигенцию, символизируя собой райские кущи на грешной земле. Антона навестили его новые поклонники – Иван Щеглов, Казимир Баранцевич и флейтист Александр Иваненко, а из почитаемых им патриархов – поэт Алексей Плещеев. Иваненко играл дуэты с Георгием Линтваревым. Местные барышни катали Плещеева на лодках и пели ему романсы, а Антон вел наблюдение за его пульсом и дыханием.
В начале июня на Луку пожаловали Ваня и Коля. Художник вел себя смирно – он снова накуролесил в Москве, сбежав от Шехтеля с деньгами и материалами. Невыполнение заказа на реставрацию церкви грозило Шехтелю штрафом в 150 рублей на день просрочки. «Право, я себя чрезвычайно жалею, – жаловался он Антону, – Николая же и жалеть-то не стоит и не к чему». Тем временем Александр, приехав в Москву, оставил малолетних сыновей на тетю Феничку. Грузинский, заглянув в московский дом Чеховых, в письме от 21 июня описывал несколько странный порядок вещей: «На крыльце Вашей квартиры увидел прелестную молодую девицу с прелестным молодым человеком на коленях (обыкновенно это бывает наоборот)»[141]. Александр наконец появился на Луке и принялся пить и буянить. В летнем саду в Сумах он влез на сцену и вмешался в выступления фокусника и гипнотизера – публика смеялась, но Антону с дамами пришлось от стыда покинуть театр. Затем Александр попросил в письме руки Елены Линтваревой, полагая, что, отчаявшись выйти замуж, она согласится на вдовца-алкоголика с двумя отстающими в развитии детьми. Антон это письмо разорвал. Александр рассердился и в два часа ночи ушел из Луки на станцию. В Москве он набросился на тетю Феничку, обвиняя ее в том, что она отравила детей, а потом уехал с ними в Петербург. Пока его не было, квартиру обобрала до нитки уволенная прислуга. Александр впал в запой. Пройдет какое-то время, и мальчиков вызволят из Петербурга и снова отправят в Москву к тете Феничке.
